с реальным училищем, папа пошутил:
— Рабочие с завода Столля, а помогал им Коля.
Коля принял это совершенно всерьез и стал ужасно гордиться.
Нам с Сашей было бы, конечно, легко уязвить брата, напомнив ему басенные строки: «Мы пахали». Но это было бы жестоко. Хоть мы были и ненамного старше его, все же чувствовали, каким счастливым делает Колю наивное осознание своей причастности к Октябрьской революции. Мы великодушно позволяли ему воодушевляться воспоминаниями, воодушевлялись сами и в такие минуты готовы были искренне считать его чуть ли не воронежским Гаврошем (о Гавроше мы знали по отрывку из романа Гюго, выпущенному книжкой для детей).
Саша все сожалел, что рано ушел из училища, не дождался Коли. Ведь могли бы оказаться на площади вместе...
Сказать прямо — оба мы завидовали воображаемому «красному пулеметчику».
Все же мы не учились целых три дня. Растерялось наше начальство: директора и директрисы, инспектора, попечители...
2 ноября ревком выпустил обращение ко всему населению города. Среди других пунктов был и такой: «С завтрашнего дня все общественные, государственные, а также и учебные заведения приглашаются продолжать нормально свою работу». Приглашение подействовало. Но сказать, что вся жизнь наладилась, вошла в колею, можно только с большой оговоркой.
Да, школы открыли свои двери, магазины и лавки торговали, пекарни выпекали хлеб и булки. И в то же время последыши старого режима гнездились во многих учреждениях, тявкали из-за углов, тужились вредить по мере сил Советской власти.
На юге страны стягивала свои силы контрреволюция. Бросок был нацелен на Москву и Петроград. А на пути лежал... Воронеж.
Каких только антисоветских стягов не перевидали воронежцы!
Под парчовыми церковными хоругвями, с благословения меньшевиков и эсеров, шествовало однажды по городу «христолюбивое воинство»: уголовный сброд затевал погром советских учреждений.
В другой раз над гостиницей «Бристоль» взметнулось черное полотнище с наглым пиратским лозунгом: «Долой власть, да здравствует безвластие!» Шайка анархистов захватила гостиницу, духовную семинарию и Мариинскую женскую гимназию — мою гимназию!
А в сентябре — октябре 1919 года город пережил белогвардейское нашествие, почти целый месяц его терзали мамонтовцы и шкуровцы. Это были настоящие волки. Недаром в частях генерала Шкуро эмблемой была оскаленная волчья пасть.
Теперь уже и трехлетний ребенок не нуждался в объяснении, что означают слова «белогвардеец», «белоказак» и другие подобные. «Белый» — значит, враг трудового народа, контрреволюционер.
(Кто мог знать, что двадцать с лишним лет спустя бабушке и тете Насте выпадет злая судьба увидеть на улицах родного города флаги еще и с паучьей, фашистской свастикой...)
Моим родителям повезло: в их небе реяли только красные знамена.
Всего в двадцати пяти верстах (в гражданскую войну еще считали верстами) от Воронежа лежало село Чертовицкое, где они учительствовали, но от большой Задонской дороги оно было заслонено лесами, отгорожено оврагами, и здесь было сравнительно спокойно. По беспроволочному телеграфу устной молвы папа всегда улавливал, что над городом нависает угроза, и буквально выхватывал нас с братом из огня — увозил домой.
Когда делили помещичью землю, сельским учителям тоже нарезали пай по числу душ семьи. Папа купил облезлого чесоточного мерина. Коле пришлось расстаться с бывшим реальным училищем, чтобы помогать отцу крестьянствовать; позднее, при вступлении в комсомол, он писал в своей биографии с грустным юмором: «Образование мое выше низшего, но ниже неполного среднего...»
Маме нашей тоже было очень трудно совмещать учительство с сельским хозяйством да еще дома управляться с целой кучей детей. Я разделила с ней ее дела и заботы. А в своей третьей советской трудовой школе города Воронежа появлялась от случая к случаю.
В средней школе в то время пышно расцветал бригадный метод. Узнав от подруг тему очередного урока, я азартно готовилась к нему и, назвавшись бригадиром, вызывалась отвечать. Выходило нас к классной доске сразу пять человек. Четверым не надо было даже открывать рты: отличный ответ бригадира обеспечивал отличную оценку всем.
Остальной материал учебника я, случалось, даже не прочитывала. Ну, допустим, так перепрыгивать через главы можно было по истории, по географии, но как удавалось это, например, в алгебре — теперь не представляю. Тригонометрию я ухитрилась пропустить всю полностью и по сей день, услышав термины «синус», «косинус», внутренне краснею от стыда за свое невежество. Но, правду сказать, в течение всей моей жизни эта наука мне почему-то никогда не потребовалась.
ИВАНА КАРПОВИЧА ПОЗВАЛИ...
В самом начале революции, еще Февральской, за дядей Ваней пришли, его позвали. Пришли в буквальном смысле, потому что телефона в доме Вороновых, разумеется, не было. А позвал его Николай Николаевич Кардашев, организатор и руководитель воронежских большевиков. Он лично знал Ивана Карповича по совместной работе в городском статистическом бюро в 1898—1899 годах и по девятьсот пятому году.
Однажды во время первой русской революции Кардашеву и Воронову довелось вместе осуществить смелую акцию. Оба они работали тогда в земской управе.
Стало известно, что в кабинете председателя управы Урсула — впоследствии члена Государственной думы от партии «октябристов» — хранятся черносотенные воззвания, подготовленные к рассылке по губернии. Один экземпляр листовки удалось добыть. Экстренно был созван летучий митинг служащих управы. Председательствовал на нем Иван Карпович.
Зачитали прокламацию. Суть ее сводилась к натравливанию населения на так называемый «третий», подразумевалось — революционный, элемент.
Было это столь явным, что даже заведующий санитарным отделом, обычно очень сдержанный Шингарев, закачал головой. Впрочем, когда большевики внесли предложение немедленно изъять весь тюк прокламаций, осторожный Шингарев возражал, считая это самоуправством.
Но возмущение прогрессивной части земцев было столь бурным, что остальные, более умеренные сотрудники тоже накалились, и председателю удалось провести большевистскую резолюцию.
Для объяснения с Урсулом участники митинга избрали депутацию в составе статистиков Кардашева и Воронова, агронома Анисимова и бухгалтера Королькова.
Много лет спустя в автобиографическом очерке «Решетка» Иван Карпович писал:
«...Разговаривать довелось мне, Кардашев поддерживал, вставляя замечания.
Урсул страдальчески выслушал и ответил иронически-покорно:
— Что ж, остается только подчиниться. По-видимому, здесь представители революционных партий. Но странно, что они совсем не уважают свободы, которой сами так настойчиво добиваются. Придется, видно, нам, не революционерам, уходить в подполье, заводить тайные типографии, по ночам расклеивать афишки...
Кардашев, будущий председатель Воронежского губисполкома, только выразительно хмыкнул на эти жалкие слова председателя губземуправы.
Впоследствии все члены этой депутации попали за решетку, как и следовало ожидать при обозначившейся политической ситуации».
Семнадцатый год размежевал политические силы. Внутри интеллигенции происходил сложный и трудный процесс. Перелом эпохи для многих стал перепутьем.
В конце апреля в Воронеж приехал Константин Бальмонт. Афиши и газеты оповестили, что в летнем театре «Семейного собрания» поэт
