а затем вырезает для Дины грубую деревянную фигурку птицы.
Операторская работа добавляет концепции компромисса сильное пространственное, географическое измерение, поддерживая идею, что жизнь – это намного больше, чем оружие, бомбы, ножи, солдаты и убийства. Действие фильма разворачивается на фоне потрясающих пейзажей пустынных гор, рек, пасущихся на лугах овец. Крестьянки сгребают сено и заставляют ослов его топтать, чтобы он стало мягким. Молодые женщины танцуют. Дом Абдула тщательно побелен и устлан коврами. Нам даже позволяют заглянуть в частную, семейную жизнь: одна из деревенских женщин советует Абдулу вступить в повторный брак, потому что Дине нужна мать. Этот короткий разговор побуждает Абдула уделять больше внимания своей юной дочери, и, поскольку он видит и ценит дружбу между Диной и Ваней, он сохраняет ему жизнь.
Важно отметить, что российская сторона первой обостряет напряженность. Первый обмен пленными не удался из-за недобросовестности российской стороны: командир приводит к месту встречи не того пленного. Даже после провала первой попытки Абдул не оставляет надежды на успех. Он велит Саше и Ване написать родителям, чтобы те повлияли на федеральные власти, склонив их начать обмен. В конце концов в фильме появляется мать Вани, которая встречается с федеральным комендантом и Абдулом. Когда федерал начинает настаивать на том, что от чеченцев ничего хорошего ждать нельзя и они будут только обманывать (а мы помним, что обманщиком был он сам во время первого обмена пленными), мать Вани бьет его своей сумочкой. У нее и у Абдула общая основа для взаимопонимания – любовь к своим детям, которую российские власти игнорируют.
Русское «Я» и чеченский «Другой» тесно связаны: комендант коррумпирован и коварен; он хуже многих чеченцев, преданных своим семьям и чеченской общине. Вопрос русской идентичности углубляется через характер сержанта Саши. Ваня и его мать – люди порядочные, дружелюбные, лояльные, а Саша весь состоит из наслоений лжи и обмана – даже его залихватские шуточки не способны скрыть внутреннюю пустоту. Его заметная роль в фильме заставляет серьезно задаться вопросом о том, кто такие русские. Начнем с того, что Саша выглядит остроумным, разудалым, упрямым и пьющим солдатом, который ничего не боится и ко всему относится без лишней серьезности. Когда Абдул велит Саше и Ване писать письма, выясняется, что Саша едва умеет писать – его письмо пестрит ошибками и кляксами. Когда его спрашивают о родителях, он рассказывает, что его мать – актриса, а отец – генерал и что они живут на Крайнем Севере (в «чисто русском» географическом пространстве, милом сердцу ультраконсерваторов). Когда этот персонаж слой за слоем раскрывается зрителю, оказывается, что все это ложь. Ваня видит Сашу насквозь, называет его психом. В конце концов Саша признается, что вырос в детском доме, так что, видимо, у него нет никого, кому он мог бы написать. Саша воевал на трех войнах и остался в живых, и лишь по чистой случайности он сражается на российской стороне: он не чувствует никакой верности чему-либо, кроме себя и своей свободы. В конечном счете выживает Ваня, хотя он и находится между двух огней – российско-чеченским конфликтом и внутрироссийским конфликтом между интересами федералов и собственной семьи. Он выживает не благодаря сильному национальному самосознанию, а потому что он, как и его мать, совестливый человек, который относится ко всем с искренним уважением. Вот подлинный универсализм, воплощенный в жизнь. Вопрос русской национальной идентичности кажется менее важным, чем общечеловеческие добродетели, честность и верность.
Первая чеченская война очевидным образом опровергла прежний советский миф об универсализме, а Вторая чеченская сильно подорвала гражданские свободы и надежду на толерантную, мультикультурную русскую идентичность в постсоветской России. В сборнике социально-политических очерков «Время диагноза» (2003) Рыклин назвал получение гражданских свобод, в частности свободы слова и свободы печати, единственным реальным достижением ельцинского периода (ВД, 120). Он определил «чеченский синдром» как общее сокращение гражданских прав и свобод, особенно свободы слова, во время Второй чеченской войны [Рыклин 2003: 118, 127, 176, 201]. Поскольку армия присвоила монополию на информацию и война стала «практически невидимой», чеченцам отказали в их гражданских правах. Кроме того, поскольку большинство журналистов опасалось ехать в Чечню, в печатных СМИ появлялось очень мало информации (ВД, 120). В первые годы XXI века Рыклин утверждал, что связанное с чеченским конфликтом подавление свободы слова и гражданского действия является одной из точек воздействия войны на зарождающееся российское гражданское общество и гражданское сознание. Вместо свободы публичного выражения Рыклин диагностировал психологическое подавление фрустрации, так как открытое выражение разочарования стало табу в общественном «подсознании» в широком смысле слова. Он утверждал, что такое подавление напрямую связано с неприемлемыми формами выражения социальной ярости, в том числе со вспышками националистического и иного насилия (ВД, 186).
Рыклин в своих замечаниях оказался шокирующим образом прав, его диагноз реализовался в провокациях и убийствах, поддерживаемых правительством. Вся постсоветская эпоха отмечена насилием в отношении независимых журналистов, либеральных политиков и адвокатов, представителей передовой части общества, отстаивающих свободу слова и мультикультурную толерантность. В 2005 году Россия вошла в пятерку самых опасных для журналистов стран[103]. В 2006 году жестокие убийства унесли жизни людей, которые оспаривали лживую радужную картину, рисуемую властью в отношении Чечни. А. Политковская, наиболее рьяно критиковавшая Россию за произвол властей и бесчеловечность чеченских войн, была убита 7 октября 2006 года. Отравление и смерть в ноябре 2006 года в Лондоне бывшего агента ФСБ А. Литвиненко вновь доказало, что социально-психологические репрессии сопровождаются репрессиями политическими. В книге А. Литвиненко и Ю. Фельштинского «ФСБ взрывает Россию» (2003) [Литвиненко 2006] утверждается, что жилые дома в Москве в сентябре 1999 года были взорваны не чеченцами, как утверждали российские власти, а ФСБ. Это обвинение поддерживал и такой ультранационалист, как А. Проханов. Взрывы домов были в числе событий, приблизивших начало Второй чеченской войны.
Сбалансированная сложность изображения «чужого юга» в середине 1990-х сменилась после начала Второй чеченской войны гораздо более полярными формулировками национальной идентичности. Вторая чеченская война повлекла за собой две основные реакции, которые сильно отразились на действительных правах. Во-первых, чеченский конфликт использовался для отстаивания более сильной гражданской идентичности. Наилучший пример тому – документальная журналистика Политковской, отказывавшейся изображать чеченцев вероломными предателями. Во-вторых, война дала повод демонизировать чеченцев, для чего использовались литература и кинематограф. Целью было восстановить простой националистический миф о «крови и почве», как это делалось в произведениях А. Проханова и А. Балабанова. Эти две позиции находились в прямом противоречии друг с другом, что привело к серьезным, хотя и совершенно ненужным последствиям.
С начала XXI века, когда средства массовой информации в основном
