— не понять, не угадать, ни документов у них, ни бумаг, способных навести на родственников. Так и похоронили их, как неизвестных.
А ведь за фартом, за деньгою, за большой удачей шли люди в тайгу, рыли себе жилье, обихаживали ключ, надеялись трубу на Большую землю проложить, чтоб по ней деньги пустить, да не вышло. И что случилось с ними, тоже не восстановить: то ли пострелялись, то ли отравились, то ли задохнулись. Налицо один факт — были люди, и нет людей…
В тесную комнатку, выделенную в поссоветовском дощанике, которую занимал Балакирев, постучали.
— Пожалуйста, Клавдия Федоровна! — Лицо Балакирева разгладилось, повеселело, где-то внутри, по-над сердцем зазвучала тихая мелодия, глаза залучились ярко — Крутову даже неудобно сделалось, будто он подсмотрел что-то недозволенное.
— Откуда знаешь, что это я? — возникнув на пороге, удивилась Клавдия Федоровна Балакирева, законная, стало быть, жена капитана. — Никак сквозь стены смотришь?
— Участкового уполномоченного и этому обучают, — отозвался Балакирев, намекая, что на областных курсах он время даром не терял, дело это было крайне полезное.
— То-то я смотрю, ученье — свет, а неученых тьма, — заворчала Клавдия Федоровна. — Это не про тебя?
Из клеенчатой сумки с надписью совсем незаморской, хотя буквы были заморские, «Салют», Клавдия Федоровна вытащила тарелки, ложки, ножик, горбушку хлеба, кастрюльку с супом и проворно, ловко превратила комнатенку участкового уполномоченного в уютный ресторанный кабинетик, Крутов только удивился и позавидовал капитану: как надежно-то, оказывается, прикрыт тыл у того, Клавдия Федоровна — настоящая жена военного. У военного человека жизнь ни с чем не сравнима, ни с какой гражданской жизнью, и жена должна — нет, обязана! — надежно прикрывать тыл мужа.
— Не про меня. Век наш — двадцатый, просвещенный, а в просвещенную пору неучи особенно приметны бывают, — запоздало ответил Балакирев.
Жена походила на мужа — совместные годы всегда откладывают печать, люди подделываются друг под друга, приспосабливаются, острые углы сглаживаются: раньше они шли двумя разными тропками, каждый по своей, а потом тропки смыкнулись, слились — идут теперь двое друг за дружкой, одни и те же камни перешагивают, одни и те же коряги и ямы перепрыгивают, на одних и тех же выворотнях сидят, перекусывая в пути — одинаковость хода, движений, одни и те же дожди и ветры, солнце и снег вырабатывают одинаковую внешность. Клавдия Федоровна походила на мужа — татарской темноликостью, загадочностью, узким абрисом лица, далекой печалью и усталостью в глазах, словно бы позади осталась уйма лет, тропка, по которой они бредут вдвоем, должна уже скоро кончиться, а вот кожа на лице — молодая, ухоженная, загорелая, будто бы Клавдия Федоровна не в камчатской Тмутаракани жила, а в крупном городе, может быть, даже в самом областном центре, и каждый день бывала у барышни, что делала ей втирания мазью и маслом, обрабатывала кремом и молочком, а довершением всего, самой главной высотой был, так сказать, массаж.
— Отчего ты у меня такая, мать? — проследив за взглядом рыбнадзора, спросил Балакирев. Ложкой он работал ловко, бесшумно, как и ходил по тайге, успел уже справиться с первым и кинул в тарелку большую, отдающую чесночным духом лососевую котлету.
Крутов в этом деле здорово отставал от участкового, он еще и трети того, что имелось в тарелке, не съел.
— Какая?
— Ну… — Балакирев, которому сделалось до боли щемяще, сладко, покрутил в воздухе пальцами, словно бы изображал мироздание — вещь крупную, глобальную, которую рядовой человеческий мозг не в состоянии охватить, а в каркасе мироздания — крохотную рисинку, пылинку, что голым глазом не разглядеть, — человека. Эта пылинка может быть счастлива, а может быть несчастлива — неведомо, отчего это зависит. Балакиреву с Клавдией Федоровной, например, было хорошо, он был счастлив, иногда ему было достаточно просто посидеть рядом с ней, ощутить тепло и тишь ее, сопоставить с тишью дома, подышать с Клавдией Федоровной одним воздухом, и боль, образовавшаяся в теле, словно раковый комок после тяжелого дня, рассасывалась, голова яснела — после такой терапии тяжесть обязательно разжижалась, боль стихала, делалось легче. — Вот такая!.. — Балакирев не нашел нужных слов.
Клавдия Федоровна рассмеялась и ничего не ответила мужу.
— Итак, что мы имеем с гуся? — вздохнув, постукал пальцем о стол Балакирев, когда Клавдия Федоровна, покормив их с Крутовым, ушла, поглядел на рыбинспектора, что-то легкое, невидимое проползло у него по лицу сверху вниз — тень не тень, свет не свет — невидимое, одним словом, в глазах мелькнула рыбешка сожаления, вымахнула из воды наверх, серебряной дугой рассекла воздух и нырнула назад, Крутов таки засек эту рыбешку и все понял.
Надо бы и ему иметь свою Клавдию Федоровну, такая жена — спасение для служивого человека, справляющего свой трудный долг. Не сложилась в этом смысла жизнь у Крутова: если Балакирев нашел Клавдию Федоровну, то Крутов нет. Молодые военные люди, они ведь как: увидел на танцулечках подходящую девчонку со смазливым смышленым личиком, поцеловался два раза — и сердце уже захолонуло: вот она, единственная на белом свете, необходимая до боли, до слез в глотке, до радостного стона — вот она! Отрезвление и холод приходят уже потом — не она это, к сожалению, была. И вообще редко кто попадает в десятку, вот так, с ходу, на танцплощадке! Маются потом ребята-офицеры, клянут себя за легкомыслие, а что сделаешь?
— С гуся мы имеем мало, очень мало, — подвел грустный итог Балакирев, прекратил пробовать пальцами стол: стук надоел. — Имеем труп, пропавший рюкзак и ни одного конца. Ну, хоть бы не нить, хоть бы обрывок какой! Нет обрывка, Витя…
Обрывок нашелся в тот же день: к соседу участкового уполномоченного Балакирева — такому же участковому Галахову явился посетитель. Назвался молдаванином из города Калараша, предъявил паспорт. По паспорту выходило, что все верно, живет он в Молдавии, в тихом яблоневом городе, никуда в своей жизни ранее не выезжал, работал на местном фруктохранилище бочкоделом, а потом бес дороги кольнул его в ребро, вызвал зуд, свербенье — даже челюсти у бочкодела зачесались. Убежденному домоседу, почтенному отцу семейства, у которого в доме все мал мала меньше, в том числе и жена, ее больше всех надо воспитывать, иначе б она не стала отпускать мужа; нет бы бочкоделу дома сидеть, а ему захотелось повидать мир, на людей посмотреть, себя показать — купил он туристическую путевку и засобирался на Камчатку. Одному ехать было скучно — робел он, ежился от невольного холода: Камчатка — это ведь далеко, а он никогда из своего дома не выезжал, даже в Кишинев, и считал, что за обрезью центральной улицы Ясс
