Книга Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

– От кого? – спросил Димка.

– От внешних захватчиков. Разве не благое дело – защищать свою Отчизну? – удивился я.

– Защищать отчизну? А мы что, с кем-то воюем? Кто-то пытается захватить наши границы? – спросил Димка. – Россия не воевала со времён Второй мировой войны, – Димка взял у Коляна бутылку, отхлебнул глоток и, предупреждая мой вопрос, сказал: – Афганистан и Чечня – это не защита отчизны.

– Но если отказаться от армии и никто не будет стоять на страже границ, то в скором времени и защищать будет нечего, – заметил я.

– Почему нечего? – спросила Луис. – Разве эти леса вырубят? Разве людей сморят в газовых камерах, а города сравняют с землёй?

– Нет, – покачал головой я. – Но без должного сопротивления нас просто-напросто аннексируют.

– Ну и что? – Луис тоже сделала глоток портвейна и передала мне бутылку.

– Как что? – поперхнулся я. – Как вы не понимаете: нашу страну захватят! Нашу Родину поставят раком! Нас самих…

– …Закуют в цепи и отправят разрабатывать шахты? – усмехнулся Колян.

– Неужели, вы правда не понимаете? – недоумевал я.

– Бармалей, скажи, ты где живёшь? – внезапно спросила Луис.

– В Тушино.

– Ну хорошо. Если, допустим, завтра придут американцы и скажут: «Ребята, теперь ваша страна – это территория Америки», ты где будешь жить?

– Не знаю.

– Переедешь, что ли? – спросила она.

– Нет, ну я не знаю, что с нами сделают американцы, если они нас захватят, – ответил я.

– Давай представим, что они ничего не сделают. Ты, Бармалей, жил в Тушино, город Москва, Российская федерация, стал жить в Тушино, город Москва, США. Твоя Родина пострадает?

– Ты серьёзно? – я заглянул Луис прямо в её мутные, цвета разбавленной водки глаза и понял, что она не шутит. – Ты хочешь сказать, что, если нашей отчизны не станет, ничего не изменится?

– Я хочу сказать, Бармалей, что возвышенные термины, которыми ты оперируешь: Отчизна, Родина и так далее, – не имеют никакого значения, – сказала Луис.

– Ну а как же патриотизм? – спросил я.

– Патриотизм – это уверенность в том, что твоя страна самая лучшая на том основании, что ты в ней родился, – ответил Димка. – Но где гарантии, что здесь лучше, чем где-то?

– Но ведь это же наше!

– Что делает этот город твоим или моим? – спросила Луис. – Только то обстоятельство, что мы тут живём. Надоест жить в Москве, уеду в деревню в Оренбургскую область, буду жить там. Там будет моё отечество, как ты говоришь.

– Но это всё равно будет твоя страна! – не унимался я.

– Чья? Моя? Твоя? Где написано, что это моя страна? – усмехнулась Луис.

– В паспорте у тебя написано, – чуть ли не сквозь зубы процедил я.

– И что там написано?

– Что ты – гражданин Российкой Федерации!

– Вот именно! – воскликнул Шрек. – Я гражданин. И какие права это мне даёт? Учиться в школе, служить в армии, работать и голосовать за Путина.

– Да почему обязательно за Путина? За кого хочешь, за того и голосуй.

– Только выбирать особенно не из кого, – усмехнулся Шрек. – Не из Зюганова же с Жириновским.

– Да и хер с этим парламентским атавизмом, – отмахнулся я. – Вопрос в том, что Россия – наша страна.

– Дело в том, Бармалей, что Россия не имеет никакого значения, – подвела итог Ленор, которая всё это время сидела молча. – Россия, Америка, Израиль, Палестина, Конго или Перу – какая разница? Ты живёшь на Земле. Ты такой же человек, как и любой другой на этой планете. Ты дышишь тем же воздухом и пьёшь ту же воду, вне зависимости от того, чей флаг развевается над Кремлём или над Белым домом. Какое, вообще, значение это может иметь в твоей жизни?

Вопрос был риторический, и мне нечего было на это ответить.

Этот разговор, переходя с одного лада на другой, продолжался ещё около часа, как продолжается композиция с неизменным мотивом. Всё внезапно закончилось, когда какой-то мужик с девятого этажа вышел из квартиры и предложил немедленно проследовать из подъезда куда угодно, если мы не хотим чуть позже проследовать в обезьянник.

Его предложение мы обнаружили рациональным и, сыграв на гитаре три песни Виктора Цоя и одну – Короля и Шута (милиция всё равно не успела бы так быстро приехать), – отправились в сторону метро.

Всю дорогу домой и весь последующий вечер я размышлял о сказанном ребятами.

По необъяснимой причине я и мыслил себя вне контекста государства и вне контекста моей страны.

Я мог признать несостоятельность действующего правительства, но отчего-то считал понятие Родины незыблемым и священным. При этом я весьма слабо представлял себе, что такое есть Родина.

Под Родиной – великой и священной – я подразумевал Россию, мою страну.

Но что такое Россия?

Это самая большая страна в мире?

Это постоянный член ООН?

Это одна из ведущих мировых держав?

Ужели эти и подобные доводы отождествлялись в моём сознании со священной Родиной? А если речь идёт не о стране, как о правительстве или государстве, то что тогда делает понятие Родины священным?

Я люблю русские поля, русские леса, русские реки. Я люблю наше лето и, честно признаюсь, нашу зиму.

Но если я люблю русские леса, поля и реки, то почему я не могу сказать, что люблю природу? Почему я говорю, что люблю Россию? Возможно, всё дело в том, что, кроме России, я нигде не был? Но ведь я ездил в Англию: я видел их леса, их поля, – и их природа не менее прекрасна, чем наша. Так, если можно любить природу, зачем любить природу в каком-то одном месте? И ведь даже в России природа значительно отличается: у нас есть песчаные пустыни и вечная мерзлота, Уральские горы и озеро Байкал, у нас есть бескрайние степи и суровая тайга, есть сопки Камчатки и леса Вологодской области. И всё это является Родиной? То, что Родина – для калмыка, является родиной для чуваша? И если нет, то почему мы, россияне, так свято верим в свою страну?

И что такое этот пресловутый патриотизм?

Поразмыслив немного, я пришёл к выводу, что патриотизм есть навязанное обществу коллективное чувство любви к стране, в которой ты живёшь. Это чувство основывается на убеждении, что «моя страна самая лучшая», и утверждение это зиждется, в первую очередь, на стремлении человека обладать лучшим. В данном случае – лучшим местом для жизни.

При этом большинство патриотов почти никогда не задумываются о происхождении собственного патриотизма и воспринимают это чувство как данность, впитанную с молоком матери, отдающим бородинским хлебом и солёными огурцами.

И в этот момент я осознал, что патриотизм – не что иное, как навязанное человеку чувство гордости за страну – некую абстракцию, с которой он может себя ассоциировать, а также имеет возможность гордиться принадлежностью к ней.

Как часто в начале мая приходится слышать фразу «Мы победили в войне!». При этом самих тех, кто победил в войне почти уже не осталось: это говорят их сыновья, внуки и правнуки. Как я знаю от моей мамы, мой прадед прошёл всю войну от 22 июня 1941 до 9 мая 1945, участвовал в Сталинградской битве и получил четыре ордена мужества.

Ну и что?

Какое право я – Василий Скуратов – имею гордиться этим? Я не принимал участия в Великой Отечественной, так почему я должен пожинать лавры победителей и относить себя к их числу?

Для более удобного управления людьми государству нужно иметь единую государственную религию: основу, на которой держится социальный строй. В царские времена этой основой была корона, – она лежала на двух головах орла, которыми были монархия и вера – светская и духовная власть. После 1917 года концепция несколько изменилась. Новой религией стал коммунизм, а вера в Бога сменилась верой в светлое коммунистическое будущее. Верить в светлое будущее – один из древнейших обычаев русского народа.

После падения СССР во время «лихих девяностых» почти на десять лет страна лишилась идеологии. И, что интересно, это время с удовольствием вспоминают в первую очередь те, кто стремился не к идеологии, а к достижению собственных интересов.

Но вот