рот. Виктор попытался улыбнуться:
– Марсель Ламбер, рю де Жавель, двенадцать. Он работал механиком на заводах Ситроена. Его угнали в Германию, где он встретился с моей мамой… – семейный альбом, вернее, несколько фото, у Лопатиных все же нашлись:
– Мама и папа… – Виктор погладил выцветший снимок, – со мной, после освобождения, в пятидесятом году… – матери Виктора, как он выразился, повезло:
– Я родился в Бутырках, в тюремной больнице, – вздохнул парень, – мама получила пять лет колонии, но ее не отправили в Сибирь, мы жили в Мордовии… – он помолчал:
– Мама работала в лучшей кондитерской Мюнхена. Ее послали на кухню в особняк начальника зоны, я рос в доме ребенка при лагере… – обычно после трех лет детей забирали из женских колоний в интернаты:
– Я был бойкий пацан, – добавил Виктор, – меня все баловали. Мама на коленях упросила оставить меня, не увозить… – Алексея Ивановича Лопатина, тоже освободившегося из заключения, мать Виктора встретила на вокзале в Потьме:
– В Москву мы приехали вместе… – Витя высморкался, – папа сунул кое-кому в загсе на лапу, оформил мое усыновление… – на фотографии пятилетний Виктор держался за руки родителей. Алексей Иванович сдвинул кепку на затылок. Покойная Нина насадила на завитые локоны соломенную шляпку:
– Парк Горького, – прочел Павел золоченую надпись, – август 1950 года… – он аккуратно сложил фото в стопку:
– Все понятно. Алексей Иванович был крещеный человек… – Виктора сказал, что Лопатины всегда отмечали Пасху, – и похоронить его надо по-христиански… – комитетчик не сказал, как именно погиб Лопатин, но Павел подозревал, что дело не обошлось без стрельбы. Услышав его вопрос о так называемой рыбалке, Виктор помотал головой:
– Я не могу тебе ничего говорить. У папы гостили люди, знакомые его подельника. Им надо было выбраться из СССР. Ребята на поплавке разыграли драку, чтобы отвлечь внимание комитетчиков. Но дело кто-то продал… – Виктор опять расплакался. Павел подсунул ему валерьянку:
– Выпей. Помнишь, как в «Трех мушкетерах»? Один за всех и все за одного. Я побуду с тобой, пока… – Павел сказал себе:
– По Москве слухи ползут быстро. Его не оставят одного, друзья Алексея Ивановича узнают, что случилось. Но без меня все равно не обойтись, я так называемая родня, я поеду в институт Склифосовского… – он вспомнил, как в интернате они со Светой и Софией говорили то же самое:
– Их забрал Комитет, а Пенга у меня отняла проклятая политика, – разозлился Павел, – хватит, еще одного друга я никому не отдам, как не расстанусь с Аней и Надей… – он решил не говорить Виктору о своей настоящей фамилии:
– Потом скажу, когда он придет в себя. Надо добраться до дома, выгулять собак, позвонить Ане, в госпиталь. Может быть, Данута все-таки свяжется с мастерской Неизвестного… – он сварил еще кофе и заставил Виктора сжевать бутерброд:
– Когда мама умерла родами, – тихо сказал приятель, – мне было восемь лет. Но тогда всем занимался папа… – он сгорбился в кресле, неслышно всхлипывая. Павел обнял его за плечи:
– И сейчас тебе обязательно помогут. Я здесь и у твоего отца были друзья… – звонок у двери Лопатиных опять затрещал:
– Комитетчик вернулся, – недовольно подумал Павел, – что ему неймется? Виктор ясно сказал, что ничего не знает, что его отец уехал на рыбалку… – стрелка на часах еще не миновала восьми. Во второй раз за утро Павел откинул щеколду:
– Это, кажется, друзья Алексея Ивановича. Быстро они приехали… – судя по всему, старший, пожилой человек в скромном пальто, снял кепку:
– Мы к Виктору… – он окинул Павла цепким взглядом:
– Вы новый сосед? Я вас раньше здесь не встречал… – Павел отозвался:
– Я друг Вити, по… по… – замявшись, он нашелся:
– По школе! Я заглянул за домашним заданием, а здесь… – старик усмехнулся:
– Если заглянул, то оставайся, милый… – светлые глаза блеснули холодом, – Витя расскажет, кто ты есть на самом деле… – он бесцеремонно толкнул Павла в коридор: «И без фокусов, понял?».
– Понял, – хмуро отозвался юноша, – как не понять.
Он распахнул дверь комнат Лопатиных: «Витя, к тебе пришли».
Неуклюжий щенок овчарки носился по белому песку озерного берега. Воскресенье выдалось туманным, но мокрый снег прекратился. Ветер стих, в полдень стало почти тепло. Собака скакала среди сухих камышей, цапала зубами палочку, восторженно лаяла.
Завтрак накрыли не в пышной столовой, украшенной фресками, а на мраморной террасе. Спустившись вниз, Эйтингон застал Странницу в американских джинсах и холщовом фартуке, с полной сковородкой блинов:
– Еще омлет, товарищ Котов, – девушка смутилась, – тосты, овсяная каша. Давайте, я за вами поухаживаю… – она оглянулась:
– Товарищ Лаврецкий, должно быть, спит… – Падре покинул дачу глубокой ночью, после звонка из Москвы:
– Почти полное фиаско, – недовольно подумал Эйтингон о неудачной операции на реке, – Невеста нам принесла 880 и М на блюдечке с голубой каемочкой, как говорится, а мы все… – он не смог удержаться от крепкого словца:
– Совсем не так надо было все делать, – он слушал доклад Скорпиона по громкой связи, – зачем они устроили цирк на воде? Пальба, прожектора, чуть ли не танки пригнали на Большой Каменный мост… – Эйтингон вздохнул:
– Посольство сейчас затаится. Хорошо, если Невесте вообще разрешат выход с территории… – девушка должна была прояснить обстоятельства предательства Пеньковского:
– И надо узнать, с кем Чертополох встречался у тайника, – напомнил себе Эйтингон, – вряд ли он носил кофе проклятой Марте Янсон. Нет, в Москве с давних времен сидит тщательно замаскированный крот… – по мнению Эйтингона, операция провалилась из-за излишней поспешности Комитета:
– Комсомольские вожди хотели отрапортовать Никите, что западные шпионы пойманы, – вздохнул он, – после ареста Пауэрса мы считаем себя неуязвимыми. Мы торопимся и совершаем ошибки… – американский пилот, сбитый под Свердловском, пока мотал срок. Эйтингон ожидал, что его обменяют на кого-то из советских разведчиков, провалившихся в последнее время на западе:
– Набережная приложила руку к аресту Лонсдейла, – подумал он о Британии, – ЦРУ не дремлет, они взяли Абеля… – Падре ехал в Москву ради наблюдения за операцией в костеле святого Людовика:
– Туда посылают польку, Монахиню… – сидя на кованой скамейке, Эйтингон попивал кофе из термоса, – мальчик придумал хороший план с ее внедрением к католикам, но подсадные утки в храме сейчас бесполезны. 880 там не появится… – в ответ на вопрос Странницы, он повел рукой:
– Товарищ Падре, – Эйтингон усмехнулся, – выполняет новое задание. Придется вам… – он подмигнул Страннице, – коротать воскресенье в компании старика… – девушка приехала на дачу для работы над будущей операцией внедрения на Кубе и в Южной Америке:
– Она подтянет испанский, – задумался Эйтингон, – мы перебросим ее в западное полушарие с соответствующей легендой. Кубинским товарищам о ней знать не обязательно…
Команданте Че Гевара, по мнению СССР, нуждался в тщательном присмотре. Куба была крайне важна, со стратегической точки зрения:
– С Китаем мы поссорились, что очень недальновидно… – Наум Исаакович щелкнул зажигалкой, – мы не имеем права упускать Кубу. Наши ракеты долетят оттуда до Белого Дома за четверть часа… – он предполагал, что США, узнав о размещении ракет, встанет, что называется, на дыбы:
– У них есть Турция, – он затянулся «Мальборо», – они тоже утыкают ракетами нашу южную границу. Но до войны дело не дойдет, Кеннеди далеко не дурак, хоть он и молод… – новый президент США беспокоил Наума Исааковича:
– Надо посмотреть на его дальнейшую политику, – решил Эйтингон, – если он будет чрезмерно вмешиваться в наши дела, стоит заменить его менее активным президентом. Кеннеди, кажется, считает себя паладином справедливости, как наш приятель 880… – после разговора с Москвой он заметил Падре:
– В такой суматохе в канализационную трубу мог проскочить целый отряд коммандо, а не только два человека с отличной диверсионной подготовкой. Надо было использовать водолазов, сделать все
