– Рука горит, хоть руби, – стеклянно отталкивает девочка и растирает поцелованный кулак. – Ещё только раз позволишь тому случиться, лишишься возможности поступать аналогично.
Аккуратно улыбаюсь и объясняю, что заключительное действо с нашей стороны вовек станет ему уроком.
– Наваждением, – говорю я. – Единственной усладой, оказавшейся перемешенной с оскорблением.
– О, думаешь, его хоть сколько-то задело? – восклицает Луна. – Ведь он садист, что млеет от личных разочарований, однако каждый раз ступает по тому же пути.
Как это…подстёгивает. Выводит!
– Ты хорошо знакома с его предпочтениями, верно?
Ожидаю оскала и крика, но Луна замолкает. Ведёт бровью и отворачивается, плывёт до гостиной и не смотрит.
Злится.
Злит.
Сводит с ума.
Настигаю её и, взвывая к рассудку, хватаю за руку:
– Он был здесь раньше?
Сердитая интонация опыляет юный стан.
– Откуда мне знать? – выплёвывает девочка, не понимая посыла обращения.
– Он был здесь с тобой? – не удерживаюсь я. Напрасно.
Напрасно, ибо – осознание приходит в тот же миг – наблюдаю застилающую взгляд ревность. Напрасно, ибо Луна, свойственно её характеру и истинности поведения, оскорбляется и наступает обратно.
Девочка восклицает на прекрасном – никогда ещё оно не звучало так сладостно, гладко и очаровательно – старом наречии, что любит меня. И следом пытается воззвать:
– За что ты ранишь меня этими словами?
Она вновь говорит о любви и о том, что предательства не потерпит: ни с чьей из сторон. И если я пожелаю воспользоваться предложением Яна и принять на жертвеннике молодую кровь, то супруга – несмотря на блаженное чувство – из гордости и эгоизма позабудет моё имя.
– Я твоя, Бог Солнца, и не потому, что ты отстегнул тому чёрту приличную по вашим меркам сумму. А потому что захотела быть твоей. И ты равно мой.
Понимаю, что предложение Яна в мой адрес также разожгло в ней ревность; она могла – и имела все основания – думать, что после оглашения нашего супружества я приезжал для привычных дум и целей в Монастырь. Но это не так. Я позабыл к нему дорогу.
Обращаюсь к Луне:
– Я бы не стал, солнце.
Не стал изменять ей.
Хмурится.
– Воспитанный педантизм: уважать свой выбор. Это вторая причина, – говорю я.
– Первая? – холодно бросает девочка.
– Невозможно смотреть по сторонам, когда перед глазами (и даже когда закрываю их) ты.
Мне следовало броситься с извинениями в ноги юной богини. Но богиня порицала знакомого:
– Ян – демон, возомнивший себя богом и явившийся человеком! Везде, где объявляется Хозяин Монастыря, наступают разруха и хаос.
Понимаю, что хаос – она; и если бы девочке выпала возможность выбрать покровительство стихии, она бы выбрала упомянутую разруху. Ради младой собаками скалились последний из сильнейшего клана небесного пантеона и самовыведенный божок с мощнейшим влиянием среди иных правителей.
Луна растерянно хлопает ресницами и выпаливает густой остаток недавних мыслей:
– Я не любила тебя, когда стала твоей женой, и мне было все равно, с кем ты проводишь свое время и какая из женщин проявляет к тебе интерес. Сейчас же я люблю тебя, и единственной такой женщиной желаю быть сама.
В момент обнимаю тонкую шейку и прижимаю девочку к груди. Луна принимает ласку и сковывает пальцы в замке за моей спиной.
– Я услышал тебя, – говорю в ответ и отчего-то с объяснениями в своих чувствах не тороплюсь.
Благо, то не требуется. Девочка всё понимает. Понимает и, ощутимо морося слезами рубаху, просит:
– Не позволяй этому чудовищу вмешиваться в Нас.
Всё оправдывает чернику, но ничего не усмиряет внутренних демонов. Упоминание размытой дороги и внесезонных дождей так и скоблят. Не возвратись я или задержись от непогоды…дьявол бы застал птичку совершенно одну. Во что бы это вылилось? Что бы стало?
Утираю слёзы девочки.
Существуют мысли, не предназначенные для огласки. Существуют мысли, которые следует оставлять мыслями и давать им спокойно перегнивать внутри тебя.
К ночи осадок от незваного гостя улетучивается, на утро – пропадает вовсе.
Луна просыпается первой – она всегда просыпается первой. Прошу ещё сна, но девочка – со смехом – зудит о прогулке в саду. Чёрные волосы рассыпаются по белым наволочкам, мраморная кожа молоком лежит поверх кофейного одеяла. Прогуливаюсь по впадающей талии песочных часов. Время с ней застывает.
Девушка
– О чём ты размышляешь? – спрашиваю я.
– Размышляю, – говорит Гелиос и постукивает по фарфоровой чашке, на дне которой рассыпаны скрученные травы. – Вот, что интересно, Луна. Ты есть следствие моего безумия или ты равно его последствие?
– А есть разница?
Мужчина улыбается:
– Поэтому ты мне нравишься.
– Больше, чем нравлюсь, – уверенно бросаю я.
– Больше, – спокойно соглашается мужчина.
– Для безумца ты хлад.
– Вынашиваю свои преступленья в голове, чтобы не вызвать подозрений и не смутить.
Во мне вспыхивают любопытство и азарт.
– Какое преступление будет первым? – интересуюсь я и жеманно двигаю плечами.
– Похищение.
Безумец хлад…
– Я буду соучастницей или жертвой?
– Ты будешь всем, Луна.
Бог Солнца знает, как тронуть сердце.
– А дальше?
– Что толку от разговоров, когда о таком следует не говорить, а показывать?
– Но я не вижу действий, – провоцирую. – Лишь слова. А они сотрясают воздух и дразнят, только.
– В этом весь сок.
– Сок в другом.
Наши беседы напоминали бесконечную игру: со спорами и лукавством.
– Подскажи, – добивает Гелиос.
– Плоды в саду, – увиливаю я. – Они полны.
– Да, в самом деле.
– Я бы показала тебе излюбленную лужайку и вид щекотливых ветвей, что дотягиваются до лежащих тел.
– Ты своенравна и ничуть не опаслива. Предлагать безумцу, причиной безумства которого являешься, совместный досуг?
– Потому не опаслива: я причина.
Ловлю восхищённый взгляд и взбираюсь на колени.
– Что ты хочешь? – спрашивает Гелиос.
– Хочу знать всё.
