– Надо же! А я отказал некоторым из наших общих приятелей в пользу тебя, Гелиос.
– Придётся предложить им повторно или найти кого-либо ещё. Решишь вопрос, ты взрослый мальчик, – забавляюсь я.
А Ян забавляется:
– Ценнее покупателя, чем ты, вовек и на всём свете не сыщешь.
Уже ядовито.
Напоминания о природе былых дел Бога Солнца и былых дел богини Луны – как плата и наказание за мужскую руку, ласкающую женское бедро.
Супруга вздыхает, напирает на плечи и гладит сокрытые под одеждой рисунки. Расслабляет. Утешает.
– Ты мне друг, – напрягается Хозяин Монастыря, – но отрицать твой достаток с возможностью оплачивать самые дорогие лоты не стану. Это приятно, Бог Солнца! Для меня, разумеется, – скалясь, смеётся гиена. – И для тебя, думается, тоже: какое удовольствие – овладевать недоступным иному?!
Он мог то не упоминать. Мог…но тогда бы передо мной сидел не наглый малец, выстроивший империю на законной продаже людских тел.
– Невинность каждой монастырской послушницы – твоя, это порядок, – ровно отталкивает мой друг. – Как традиция, как правило, как заповедь. Заповедь, верно! Только Бог Солнца одаривает дев первым светом равным знанию и опыту.
Словно бы кто-то посмеялся, придумывая нас…
– Не льсти, Ян, – с поддельным удовольствием процеживаю я, – заслуги Монастыря – твои заслуги. Ты умело правишь девочками и их семьями, ты срываешь бутоны и выдерживаешь их в своём саду. Без уговоров (правда, помнится, речи ты эти уговорами называть не привык – как и обязательствами) – ни единая бы не стала послушницей.
Мы замолкаем. Каждый подбитый своим ударом.
Интересно, он взаправду устраивал торги с новыми послушницами или придумал это злобы ради?
– В любом случае, – Ян хлопает в ладоши, – когда надумаешь – дай знать. Или когда жена наскучит – пиши. Я приготовлю что-нибудь особенное, специфичное, в твоём вкусе.
И он подмигивает.
А Луна обращает свой ласковый взгляд на меня и по-доброму спрашивает:
– Тебе добавить, Гелиос?
Ян смеётся. Вполголоса и якобы непонятно, но троица ведает: первым угощают гостя, а мы Хозяина Монастыря предложением обделяем. Киваю на стакан и осушаю его следующим глотком. Луна обольстительно прогуливается до столика и обратно, а очередное моё движение, заключающееся в скоблении мягкого бедра, выводит Яна из себя. Он резво поднимается, повторяет хлопок в ладоши и извиняется за поспешность.
– Дела не ждут! – подначивает он.
– Ты потратил много времени на дорогу, сэкономил бы на этом, – предполагаю я и провожаю навязчивого друга к дверям.
Ян признаётся в беспокойстве:
– Поймал себя на мысли, что письма в резиденцию Солнца не добираются.
На этой фразе Луна швыряет (нет, не роняет, как это может показаться в первую секунду) бутыль под ноги.
Звон.
– Теперь можешь угоститься, Хозяин Монастыря, – говорит женщина и носком, аккуратно, подбивает расколотое дно.
Напиток сочится по горчичному стеклу и оседает на половицах, заливаясь меж ними.
– Не предлагаю, а наказываю: испей, лакай. Тебе нравится так и только, верно?
Ожидаю взрыва от не принимающего оскорблений, но гость облизывает губы и смотрит на растёкшийся напиток, смотрит на импульсивную и спокойную воедино волчицу, смотрит на рисующиеся сквозь ткань бёдра.
– Не желаю отказывать хозяйке дома, но вынужден то сделать и поспешить. Кажется, будет гроза.
И Ян уходит. Напоследок пожимает руку (безнадёжно сдавливая её, словно это может что-то изменить) и обращается к Луне.
– Разрешите?
Хозяин Монастыря радушно улыбается и кивает на обнимающиеся кулачки Луны. Меня же утомляет его искусственная официальность и напыщенное «вы» в адрес моей жены утомляет также. Луна оскорблённо пятится и получает от меня требующий взгляд, после чего взмывает запястьем и подаёт тыльную сторону руки.
– Рад был навестить вашу семью, – протягивает гость и прижимается к женским пальчикам губами.
Вот она, впитывающаяся в половицы, сладость. Задетая честь, думается гостью; нет же. Брошенная и тут же отнятая кость, ибо Луна устало отворачивается и нисколько не глядит на Яна. Он наслаждается прикосновением, она желает скорейшего избавления от душной компании.
Гость отступает, дверь закрывается.
– Зачем ты позволил ему? – спрашивает – в полушёпоте – девочка.
– Я позволил тебе, – швыряю поперёк. – Потому что ты хотела этого, Луна.
– Ложь! – пререкается она.
– Потому что ты хотела поставить его на место всё это время.
– Тогда для чего игрался сам?
– Я вижу чувства с твоей стороны? – не даю продолжить, прижигаю: – Или, может, остатки обиды? Так вот обида, девочка моя, – тоже чувство.
– Зачем ты это говоришь?
– Слишком много вопросов для прозрачной ситуации, не находишь? Люди, не связанные друг с другом и друг другу не обязанные, сцеплений по жизни не ищут.
И Луна припоминает, что я впустил гостя и я подмешал её к беседе: не предвидя мерзких предложений, вынудил слушать огрызки монастырской жизни и прочие, некогда рабочие, дела. Я посадил её ручной зверушкой подле, и она – послушно – исполняла хозяйские прихоти и слушала грязные беседы.
– Ты дразнил его мной, – щебечет Луна. – Смотри, Ян, у меня есть игрушка, которой нет у тебя. Я овладел ей, не ты.
Демонница вышагивает подле и заискивает взгляд, откатывает ногой одну из граней лопнувшей бутыли.
– А что такое? – продолжает девочка. – Чего добился сам? К чему пришёл? Готов лакать хоть с пола, вот ты какой, Хозяин Монастыря. Ну что ж: пытайся, пытайся до последнего своего вздоха, ведь теперь она принадлежит мне и только.
Я раскачиваю головой и велю прекращать:
– Хватит, Луна, слушать невозможно.
– Ситуации на слух всегда горче, чем в момент свершения, – измывается девочка. И следом: – Но не думай, что я попрекаю, ибо любую мысль и любое действие внимаю и поддерживаю как супружеское; если ты поступаешь определённым образом – значит, так надобно. Последствия обсудим позже.
– Тогда отчего ты рычишь?
– Не забывай, – подстрекает плавающая подле, – о более приземлённых чувствах: гордости и эгоизме. Потому что их я не позволю трогать ни при каких обстоятельствах.
В самом деле, она горделива и эгоистична. Всё это время – все эти месяцы – я искал слова, способные универсально отразить её образ мышления. Она горделива и тем притягательна, а еще эгоистична и потому особенно желанна. С женским эгоизмом способно справиться исключительно зрелое нутро; потому её характер и манит, и раздражает Хозяина Монастыря – он не вытягивает и не дотягивает до уровня девочки, ментально много старше истинно проведённых под солнцем лет. Эгоизм – это не про других, это про себя. Это не делать во зло иным, это делать во благо себе. И Луна – как женщина – такова. Она напитывает уважением и восхищением. Она знает себе цену.
