Прошлое нельзя изменить, но с течением времени можно изменить наши воспоминания о прошлом и отношение к этим воспоминаниям. Память о прошлом делает его настоящим. Само прошлое не подлежит изменению, но можно изменить присутствие прошлого в настоящем. С точки зрения 2017 года дело не в том, чтобы рассказать другую историю, а в том, чтобы рассказать эту историю иначе.
От конфликта к общению[424]: Лютеранско-католическое совместное празднование годовщины Реформации в 2017 г.Какой была протестантская Реформация? Оглядываясь на празднование пятисотлетней годовщины события в 2017 г., мы спрашиваем: что именно отмечалось и что это говорит нам о знаке, оставленном Реформацией в европейской истории? С точки зрения науки с ее нарастающим скепсисом в отношении «великих повествований» о прошлом и теории «великих исторических личностей» и с нарастающей чувствительностью к ярлыкам и самосознанию сама мысль о праздновании пятисотлетнего юбилея Реформации должна, по крайней мере, приводить в замешательство. Отношения между памятью и празднованием годовщин являются сложными в любых обстоятельствах. Решение отпраздновать годовщину и форма этого отмечания придают юбилею современный смысл и наполняют его той значимостью, которая способна проникнуть в воспоминания о прошлом. Наши предпочтения, конечно, могут исказить приоритеты прошлого. Когда отмечаемое событие замысловатым образом связано с таким личным соображением, как вера, становится все сложнее распутать отношения между прошлым и настоящим, историей и памятью[425].
События, провозглашенные «десятилетием Лютера», придали некую масштабность спорам вокруг его наследия, которые ведутся и в начале XXI века. Как отмечают авторы «От конфликта к общению», лютеране и католики имеют веские причины размышлять о своей истории и пересказывать ее. Несмотря на фурор по поводу годовщины событий 1517 г., недавние исследования показали, что Реформация, безусловно, не закончилась со смертью Лютера, как и не началась именно в 1517 г. Современный экуменизм направил обсуждения темы Реформации в сторону поиска общей основы, а не выявления различий. Описания теологии Реформации заняли свое место наряду с более общими размышлениями о политическом, культурном и социальном фоне, на котором выражались, формировались и преобразовывались эти идеи. «Долгая Реформация» располагает события и идеи в более широком хронологическом контексте, видя ее корни в Средних веках, а ее последствия простирающимися до XVIII века. Реформация создавала подлинную разрушительную оппозицию единству западного христианства, но это было единство, которое существовало и поддерживалось внутренним противоречием между «жизнеспособностью и уязвимостью» католической церкви[426]. Христианское сообщество средневекового периода не было монолитным; оно скорее вмещало различные теологические мнения и религиозные практики. Реформация зародилась именно в этой обстановке, а не была привнесена извне[427].
Сама «Реформация» кажется слишком упрощенным названием для такой сложной серии процессов и событий. Разумнее использовать термин «реформации» во множественном числе, чтобы осмыслить то, что она значила для тех, кто ее творил и кого творила она[428]. Латинское слово reformatio подразумевало возврат к лучшим временам прошлого, а не решительный разрыв между прошлым и настоящим. Это был не тот термин, который вновь и вновь использовал Лютер для описания собственных действий и намерений, но именно он превратился в ярлык, который раз за разом навешивали на религиозные изменения в Европе раннего Нового времени. Ярлык «Реформация», создание немецкой науки XVIII века, подразумевал (и в некоторой степени создавал) то, что было опознаваемым, ясным по содержанию и положительным по своим результатам[429]. Одной из основных тем, возникших в ходе нашего обзора, стала степень несправедливости, с которой язык Реформации относится к сложности и разнообразию идей и убеждений, оказавшихся в ее тени. Несомненно, «Реформация» остается удобным названием, встречающимся на обложках книг, в школьных и университетских курсах и в формулировании того, что отмечалось в 2017 г. Но, по сути, Реформация существовала во множестве локальных или национальных процессов, в виде совокупности убеждений индивида, во множестве смыслов для грамотных и неграмотных, духовенства и мирян, мужчин и женщин, культуры, общества и общины. Ярлык «Реформация», несомненно, придает этим событиям и процессам впечатляющую степень единства и связности, но может ли все это восходить к единственному событию, произошедшему в Виттенберге в октябре 1517 г.?
«Реформация» превратилась в несколько перегруженный термин, и то же самое произошло со словом «протестант». Как многие слова, используемые для описания вероисповедания в Европе раннего Нового времени (в их числе папист, суеверный, радикальный и пуританин), слово «протестант» имеет исторический смысл, который определяется культурой. В первые десятилетия своего существования термин «протестант» имел сильную политическую ассоциацию со Шмалькальденским союзом и протестом против католической набожности, а также власти и князей католической церкви. Термин «лютеранин» был немногим лучше; он был подобен слову reformatio, которое, казалось, не готов был принять Лютер. А что же он означал? Верность основным теологическим принципам, которые усиливали лютеровскую критику традиционной религии, принятие оправдания верой как объяснение отношений человека с Богом или более зачаточный антипапизм, скрывавший ряд соперничающих идей и решений? Возможно, ответ лежит в общей основе всех этих идей, но трудно уйти от того факта, что «лютеранин» и «протестант» были по сути ярлыками, которые навешивали оппоненты на своих противников[430], и что такие ярлыки потенциально могли придавать форму событиям и идеям, которые они описывали. Говорить и писать о «лютеранах» означало отдавать первенство в развертывании реформы Лютеру; использование термина «протестант» подразумевало единение и согласие различных групп несовместимых союзников, проводивших «протестантские реформации». Использование более знакомых терминов, таких как гуситы, антиномисты или манихеи, для описания Лютера и его первых последователей ставило целью поместить их в самый конец длинной очереди еретиков, которые бросали вызов средневековой Церкви, требовавшей цензуры и подавления[431]. В этом смысле коннотации были резко отрицательными, но использование такого языка для описания сторонников Лютера имело следствием предоставление зарождающейся группе единого самосознания и цели, равно как и истории. На вопрос «Где ваша церковь была до Лютера?» ответ может быть следующим (как мы видели в случае с Анной Янс в другом контексте): существование такой церкви очевидно в историческом повествовании, на которое притязала католическая церковь.
