— А где вы жили? — поинтересовался священник,кладя небольшой шарик мороженого на то, что осталось от ее пирога.
— Спасибо… — рассеянно поблагодарила Габриэла. —Здесь, в Нью-Йорке, кварталах в двадцати отсюда. Вы знаете Шестьдесят девятуюулицу в Ист-Сайде? Там у мамы был собственный дом с садом.
— И с тех пор ты… вы ни разу там не были? —удивился Джо Коннорс. Уж он-то точно бы побывал в своем старом доме. Ему былоне совсем понятно, почему Габриэла этого не сделала.
— Я думала об этом, когда училась в колледже, но… —Габриэла пожала плечами и посмотрела на него своими большими голубыми глазами,которые были так похожи на его собственные. — У меня связано с ним слишкоммного тяжелых воспоминаний, и я не уверена, хочется ли мне видеть этот дом снова.
Он понял — теперь у нее была совсем другая, радостная исчастливая жизнь. От тех времен Габриэлу отделяла пропасть, и у нее не былоникакого желания преодолевать ее в обратном направлении, двигаясь из настоящегов прошлое.
— Я мог бы заехать туда по дороге и посмотреть, наместе ли дом и кто в нем теперь живет, — предложил священник, и Габриэлазадумчиво кивнула. Это в самом деле была удачная мысль. Так она могла узнатьвсе, что ее интересовало, не подвергаясь опасности, что стерегущие дом демоны воспоминанийснова возьмут ее след.
— Хорошо, — сказала она тихо. — Сделайте этодля меня, если вам не трудно.
Она немного помолчала и неожиданно спросила:
— А вы сами?..
— Что? — не понял отец Коннорс.
— Вы сами возвращаетесь туда, где росли?
— Да, время от времени я езжу в приют. Впрочем, не яодин — так поступают многие, кто там воспитывался А дом моих родителей… — оннемного помолчал, — его больше не существует. На этом месте теперьавтомобильная стоянка. От всего детства у меня остался только Святой Марк.
Габриэла кивнула, подумав о том, что их с Джо судьбы оченьпохожи. Правда, у него почти не было детских воспоминаний, в то время как у нееих было слишком много, но она не знала, что хуже. Как бы там ни было, им обоимудалось выжить, и они были благодарны за это судьбе, которая привела их в лоноцеркви, где они сумели обрести утешение.
Полуденное солнце перевалило через зенит и заглянуло подкуст китайской сирени, где сидели за столом Габриэла и Джо. Она прищурилась,подставляя лицо ласковому теплу. Потом она перевела взгляд на своегособеседника и снова подумала о том, как он красив. Ей по-прежнему казалосьстранным, что Джо избрал для себя трудный и тернистый путь служителя божия.Останься он в миру, он вполне мог бы стать киноартистом, спортсменом, знаменитымтелеведущим, наконец.
Джо в этот момент тоже смотрел на нее и думал о том жесамом, но ничего не сказал. Некоторое время они сидели молча, глядя на монахиньи гостей, которые расположились поблизости или прогуливались по дорожкам сада,негромко переговариваясь.
— Как это странно — не иметь семьи, — негромкосказал отец Коннорс. — В первое время в приюте я очень скучал по своимродителям, но потом привык. Директор приюта отец Пол фактически заменил мнеотца. Каждый раз, когда по выходным я приезжал в приют из семинарии, у менявозникало такое чувство, будто я возвращаюсь домой…
Примерно то же самое испытывала и Габриэла по отношению кмонастырю, и это общее переживание сближало их особенно сильно. Одиночество,которое каждый из них познал и пережил, заставило их почувствовать в другомродственную раненую душу.
— Когда я только попала сюда, — негромкопризналась Габриэла, — у меня не было никаких других чувств, кромеоблегчения. Я радовалась, что меня никто больше не будет бить, что я могузабыть о страхе и боли.
Отец Коннорс покачал головой. Это ему было трудно постичь,хотя, работая священником в больнице для детей малоимущих, он видел вещи ипохуже. Часто он не мог сдержать слез при виде того, что люди способны сделатьсо своими собственными детьми. Но он никогда не представлял себя на местебеспомощного маленького существа, которое озверевший отец ежедневно бьетсмертным боем. Он сочувствовал этим детям, но как бы со стороны; для того,чтобы, грубо говоря, влезть в их шкуру и немного походить в ней, ему не хваталони воображения, ни душевных сил.
— Они… сильно тебя били? — спросил он тихо, иГабриэла ненадолго задумалась. Потом она отвернулась и кивнула.
— Однажды я даже попала в больницу, — сказала онапочти шепотом. — Мне там очень понравилось — врачи и сиделки были такдобры ко мне… Почти как здесь, в монастыре. Я даже не хотела возвращатьсядомой, но боялась сказать об этом кому-нибудь. Я вообще никогда никому неговорила, откуда у меня синяки, ссадины, кровоподтеки. И мне все времяприходилось врать, будто я упала с велосипеда или запнулась о собаку… хотяникакой собаки у нас, конечно, не было. Я боялась, что, если я проболтаюсь,мать просто меня убьет. Она могла это сделать, сотни раз могла, и я иногда дажеудивляюсь, почему этого не случилось. Мать так ненавидела меня, хотя я до сихпор не понимаю — за что.
Габриэла снова повернулась и посмотрела на молодогосвященника, который стал для нее не только исповедником, но и другом. Они былисвязаны друг с другом невидимыми нитями взаимного сочувствия и доверия.
— Должно быть, она ревновала к тебе, — предположилотец Коннорс. К этому времени он уже несколько раз переходил на «ты» и снова на«вы» и в конце концов так запутался, что сам предложил ей называть его простопо имени — Джо. Она тоже открыла ему свое подлинное имя, хотя все монахини ипослушницы уже давно называли ее только сестрой Берни.
— Мне это уже говорили, — ответилаГабриэла. — Но я все равно не понимаю… Почему она ревновала к своемусобственному ребенку? Почему?!
В ее глазах была боль воспоминаний. Мучительный вопрос этотсопутствовал ей всю жизнь. Но Джо Коннорс не знал ответа.
— Люди иногда ведут себя так, что понять их не можетникто, в том числе и они сами. Как будто они сошли сума. Быть может, и твоюмать что-то беспокоило, мучило…
Но они оба знали, что сказать так было все равно что ничегоне сказать.
— А каким был твой отец? — спросил Джо, и Габриэланенадолго задумалась, словно подбирая слова.
— Н-не знаю, я не уверена… — промолвила онанаконец. — Теперь мне иногда кажется, что я так и не узнала его какследует. Внешне он был очень похож на тебя… — Тут она улыбнулась. — Вовсяком случае, таким я его помню. Или думаю — что помню. Он тоже боялся материи никогда ей не перечил. Отец ни во что не вмешивался, даже когда она избиваламеня у него на глазах. Он просто позволял ей делать все, что она хочет, и пил.
— Должно быть, отец чувствовал себя безумно виноватымперед тобой. Потому он и ушел, — предположил Джо. — Люди иногда самиубеждают себя в собственном бессилии.
Эти слова напомнили обоим о самоубийстве его собственнойматери, но Габриэле не хотелось развивать эту болезненную для него тему. Ейказалось, что это еще хуже того, что выпало на ее долю. Гораздо хуже.
