— обещаю быть верной, почитать тебя как главу нашей семьи, заботиться и поддерживать тебя в болезни и здравии, в печали и радости, в бедности и богатстве, обещаю быть верной и преданной тебе до последнего шага моей земной жизни, — глухо, безжизненно звучит ее голос, разрывая мне виски.
— Клятва, данная так, ничего не значит, — бормочет священник.
— Не тебе решать, — собственный глухой голос ураганом разносится по церквушке. — Заканчивай.
Ее рука в моей застывает в лед. Даже дрожать перестала. Вся в статую превратилась, вся замерла. И таким же ледяным был поцелуй, который я таки вырвал из нее.
— А теперь — домой, — не думал, что придется нести на руках жену вот так, волоча, чтоб не сбежала и не сопротивлялась.
Не глядя на меня, она бросила затравленный взгляд на Альбиноса и судорожно сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу до крови.
— Я вытащу тебя, доченька, — бросает Альбинос нам вслед, от чего тело моей жены снова дернулось.
А я лишь проклинаю себя за то, что не убил вовремя эту мразь. Но уже — ничего не вернуть. Ничего.
Все разметать на хрен хотелось, — вот оно, счастье, распирающее нас, молодоженов! Все вокруг крушить и разносить в хлам!
Но я лишь упрямо прижимаю к себе тело женщины, ради которой готов был на все, и которая уже никогда не будет моей.
Ни-ко-гда.
Оглушительно металось стуком отбойного молотка по грудной клетке, вырывая с ребрами и мясом все то, во что мне сдуру удалось поверить. Вырванное у жизни, сворованной счастье закончилось.
И ведь я знал.
Знал, что так будет. До тех пор, пока сам себе не отшиб память, поддавшись этой вере.
Но, может, мне хоть что-нибудь, хоть как-нибудь еще удастся спасти, исправить? Объяснить, в конце концов!
Все, что мне теперь осталось, — хвататься, как за соломинку, за эту глупую надежду.
Она ведь меня любила, — любила искренне, по-настоящему. Она ведь должна меня услышать… Пусть не сейчас, не завтра, даже не через неделю. Но рано или поздно ведь должна!
Только зверь внутри рычал, подпевая колошматящим каплям по венам.
Рычал, извиваясь от слепящей боли.
Не услышит.
После того, как так любили, — уже не прощают. Так — еще больнее.
Сам бы разорвал. Если бы так со мной. На хрен разорвал бы и даже не оглянулся бы, переступая. В черную ненависть такая любовь обращается. В страшную ненависть, сжигающую все.
Всхлип и закрытое руками лицо служит мне ответом.
Сжимаю челюсти до хруста и только стараюсь не гнать. Любой жест, любое слишком резкое слово или движение, — и снесет. Снесет нас обоих на хрен. В такую пропасть, из которой уже даже по кусочкам не выползти.
Привожу в свой загородный дом, — о домике в поселке можно уже даже не думать.
Зато здесь — крепость. И охрана. Только разве что колючей проволоки не хватает. Дворец и бункер в одном флаконе.
Дергается всем телом, когда я прикасаюсь, чтобы взять ее на руки и вынести из машины.
— Сама могу дойти, — бормочет рваным хрипом. Опять — безжизненным.
— Жену на руках положено в дом вносить, — цежу сквозь зубы. Подбрасываю выше и медленно иду со своей бесценной ношей на руках, не обращая внимания на ливень и молнии.
Глава 19
— Выпей, — едва переступив порог гостиной, утопающей в цветах, наливаю ей хороший стакан коньяка.
Думал, заехать сюда после брачной ночи, показать ей наш дом. Пять тысяч роз заказал. А теперь — только задохнуться от их запаха. От мыслей о том, как все могло бы быть по-другому. Как все, мать его, должно было быть!
— Просто. Молча. Выпей, — отбрасываю руку, попытавшуюся слабо оттолкнуть и буквально вливаю в рот. — А теперь — ванна.
Она мотает головой, скребется ногтями о мою грудь, но я уже не обращаю внимания, просто тащу.
— А дальше? — вскидывает голову, как только на нее полилась горячая вода. — Будешь держать в подвале и насиловать, да? Так ты любишь, Тигр? Так тебя вставляет?
— Дальше мы просто сядем у камина и поговорим. Если ты обещаешь, что ничего с собой сейчас не сделаешь, я оставлю тебя пока здесь одну.
— Я? — резкий смешок бьет меня насквозь, обжигая и пронзая одновременно. — Это ты со мной все делаешь. Ты!
— Не закрывай дверь, — оставляю ее в воде прямо в одежде. В разорванном грязном платье, которое мечтал снимать с нее медленно и нежно. Не могу сейчас притронуться даже, чтобы его снять. Рефлекс у нее сработает. И тогда — все уже. Никто никого не услышит.
— Твою ж мать, — ору, лупя по стене до крови на костяшках, оказавшись в своем кабинете.
И повалиться на пол хочется и блевать судорожной кровью, — от того, что ничего уже и близко, на десятую часть даже не будет так, как раньше. Кожу на себе когтями рвать.
Надо было следить за этой тварью. Не подпустить его и близко. Надо было… Рассказать ей все, пока она еще не вспомнила сама? Да… Пока еще любила… Пока ужаса того, прежнего, не ощутила заново… Надо было… Но… Слишком я боялся ее потерять.
* * *
Света.
День, который должен был стать самым счастливым в моей жизни, превратился в самый жуткий кошмар.
Я так и лежала в наполненной им ванне, — даже с какой-то ароматной пенкой, от чего хотелось истерично рассмеяться, — надо же, как трогательно, даже о пенке позаботился! — и все, чего мне хотелось сейчас, — нырнуть с головой под воду и больше не выныривать.
Ногтями скребя по стенкам ванны, сдирая их до мяса, так и делала.
Вдох, — и головой под воду. Пока темнеть перед глазами не начинает.
Но и без воды, без удушья — перед глазами темно.
Мрак. И жуть.
Господи, как больно!
Больно так, что дышать нечем, — и только вот эта, физическая боль от сорванных ногтей хоть как-то приводит в чувство, пусть и ненадолго.
Я бы завыла, — да только голоса нет.
Ничего нет, — и дыхание становится хриплой судорогой.
Я бы не поверила.
Ни за что бы не поверила, расскажи мне кто-нибудь хотя бы часть того, что произошло сегодня.
А лучше бы и вовсе не дождалась этого дня, в который так верила, о котором даже и не мечтала.
Господи, да лучше бы он изменил мне с той брюнеткой и вышвырнул, как ненужную тряпку на улицу! Я вернулась бы к своей забытой с ним уже жизни, пусть и подвывая, скуля от боли, но все-таки живая. Не умерло бы настолько все там, внутри.
Но оно еще и не умерло.
Оно разрывается, рокочет обжигающей лавой и взрывает каждую клетку, каждую вену. Взрывает такой болью, от которой нет никаких лекарств, никакого забвения. Кажется, даже если я сейчас просто утоплюсь, то все равно буду корчиться от боли и ужаса, став бесплотным телом.
