— Прошу, проходите, Лиз. — Райнер пригласил меня в кабинет. У него на столе стояла чашечка кофе и неизменное печенье.
— Райнер, а что у вас за ситуация со сладостями?
— Что вы имеете в виду?
— Куда бы я ни пошла, везде угощают выпечкой. Вы что, таким образом пытаетесь высвободить подсознание?
— Насчет подсознания не скажу, а вот высвобождению умных мыслей и воспоминаний сахар способствует.
— Так, значит, все-таки есть умысел?
— Что вы подразумеваете под умыслом?
Я заметила, что сотрудники за стеклянными перегородками изо всех сил стараются на меня не глазеть.
— Не обращайте внимания на коллег, — посочувствовал Райнер. — Вы — знаменитость. А нас знаменитости балуют не часто. — Он вынул из ящика стола черный виниловый фотоальбом, но открывать его не спешил.
— Это для меня? — поинтересовалась я.
— Да. И все же не будем торопиться. — Полицейский закурил и сказал: — Лиз, вчера мы провели очень милый вечер в неформальной обстановке и решили до поры оставить и Рим, и герра Кертеца.
— Это было очень любезно с вашей стороны. Спасибо. Вечер действительно удался.
— Лиз, вы прилетели, чтобы встретиться со мной. Я могу догадываться, что с герром Кертецом вас связывает нечто серьезное.
— С Клаусом Кертецом? Да.
— В этом кабинете звуконепроницаемые стены. Я бы попросил вас сообщить все, что мне нужно знать об этом человеке.
Что я могла сказать? Этого момента он ждал давно. Я судорожно сцепила руки на груди, будто защищаясь. Из альбома выглядывал краешек фотографии, и я различила небесно-синий фон — тот же, что и на цифровом кадре, с которого началась эта одиссея.
Тонкой голубой полоски оказалось достаточно. Я начала всхлипывать и пыхтеть против своей воли: впервые в жизни у меня случился нервный припадок, и я выглядела не лучше, чем Скарлет Хэлли на высоте пяти миль от Рейкьявика. Мне пришло в голову, что, как и бедная девочка на борту «Боинга-747», как и Джереми на диване в моей квартире, я, наконец, нашла место, где почувствовала себя в безопасности, и нервы сдали. Перед этим щетинистым «еврократом», похожим на сокамерника Вацлава Гавела, меня понесло, и я заплакала навзрыд — никогда в жизни не позволяла себе так распускаться. Не представляю зрелища более отвратительного: размазываю по лицу слезы и, сама того не желая, устраиваю сцену.
Когда я успокоилась, Райнер протянул печенье и подлил кофе.
— Я так и знал: здесь скрывается нечто серьезное. Может быть, вы расскажете мне, что произошло?
От сахарозы думать стало легче, и я выложила все как на духу: Рим, Джереми. Через час, к концу повествования, я была выжата как лимон, и Райнер предложил:
— А давайте-ка сходим перекусить.
Мы прогулялись до бистро, и Байер старался не поднимать серьезных тем, что меня вполне устраивало. Вена — поразительный город, мечта любого отдыхающего, а вместе с тем орды туристов лишают ее очарования. Что бы подумали благочестивые горожане прошлых столетий при виде тысяч потных, полуголых зевак, снующих по их соборам как полчище зудней?
Уже в бистро настроение Райнера изменилось. Он сказал:
— Наверное, жаль, что Вена в свое время не пострадала от бомбежек. Здесь все такое древнее, кошмар. Иногда я немцам почти завидую — им хотя бы представился случай создать что-то новое. — Герр Байер умолк. — Извините. Я, видимо, страшные вещи говорю. Просто мне очень хочется, чтобы однажды прилетел НЛО и унес с собой весь город. Надеюсь, когда-нибудь китайцы додумаются выкинуть нечто подобное. — Он стал внимательно просматривать меню, которое читал по долгу службы уже, вероятно, в сотый раз. — На благосостояние мы не жалуемся, так уж случилось. А когда у людей нет проблем, они норовят их себе создать. — Он взглянул в окно. — Поедим, пожалуй.
На ленч мы заказали луковый суп с сыром грайяр, салат, бифштекс и картофель фри; нас без промедления обслужили.
— Ну и, — поинтересовался Райнер, — как поступим с господином Кертецом?
— Что ж, я хочу с ним встретиться.
— Но я почти ничего о нем не рассказывал.
— Это не важно.
Райнер умолк и принялся за еду. Я перестала жевать и уставилась на копа; победа была за мной и полицейский произнес:
— Полагаю, не в моей власти вам препятствовать.
— Вот именно. Расскажите о нем.
— Хорошо.
— Наш знакомец за решеткой?
— Нет.
— Этот человек — преступник?
— Формально — нет. В молодости стащил что-то по мелочи, но после двадцати — ничего противозаконного. Если ты первый раз украл в двадцать пять, то до пятидесяти и монетки не стащишь. Он чист. По крайней мере в смысле криминала.
— Тогда в чем же дело?
Райнер наполнил бокалы минеральной водой.
— Если можно так выразиться, он нарушает общественный порядок. Кертец докучлив, однако его действия не подпадают под какую-либо статью.
— О чем именно идет речь?
— Кертец разговаривает сам с собой на улице.
— Ну, такое и у меня грешным делом случается. По телефону вы упомянули о нападениях на женщин. Мне кажется, это довольно серьезное обвинение. Что вы имели в виду?
— Нападения не носят сексуального характера.
Подобного услышать я не ожидала.
— Вот как! А тогда что?
Райнеру явно не хотелось говорить, но усилием воли он выдавил из себя:
— Насилие на религиозной почве.
— Что?
— Никакого маскарада или фанатизма. Герр Кертец выбирает определенных женщин — мы так и не определили, по какому принципу — с мыслью, что им необходимо… э-э… религиозное перевоспитание.
— Это какая-то австрийская форма католицизма?
— Нет. Он вырос в семье протестантов, но явной приверженности к какому-либо вероисповеданию не проявляет.
— Очередной Чарльз Мэнсон[12]?
— Нет.
— Тогда что же — он беден и вымогает деньги?
— Отнюдь. Семейство активно ему помогает. Да и по профессии он дантист, притом преуспевающий.
— И что же Кертец делает с женщинами, которые… «перешли ему дорожку»?
— Ходит за ними по пятам и задает всякие вопросы.
— Например?
Райнер изобразил на лице крайнее напряжение, показывая, что припоминает «ходовые» выражения Клауса Кертеца.
