Иногда Фагюс ошибался, но он отличался последовательностью и писал о Пикассо, безусловно, со знанием дела: «Очевидно, что темперамент не дал ему еще возможности выковать собственный стиль; его личность — именно в этом темпераменте, в этой по-юношески неудержимой спонтанности (говорят, ему нет еще двадцати, а он пишет по три картины в день). Но эта неудержимость для него опасна; она может подсказать ему облегченную виртуозность, слишком легкий успех. От плодовитости до переизбыточности — один шаг, как от энергии до буйства».
Весьма точные суждения, которые и сегодня, когда творческий путь Пикассо завершен, могут оказаться полезны, чтобы верно судить о нем.
Адриен Фаж, писавший предисловие к каталогу выставки у Берты Вейл в 1902 году, более легковесен, но его мысли идут в том же направлении.
Торговцы предметами искусства
Четыре года «голубого периода», когда Пикассо порвал с Маньяком и лишился поддержки Воллара, можно считать самыми трудными в его жизни. У Берты Вейл практически ничего не продавалось, и она отказывалась принимать «голубые» произведения, в результате Пикассо пришлось обратиться к торговцам предметами старины, их на Монмартре было множество. За его восхитительные гуаши и рисунки они давали какие-то эфемерные суммы. Так, продавец-коллекционер Вильгельм Уд с бульвара Клиши заплатил за «Таз» всего 10 франков. В их оправдание надо сказать, что прибыль от перепродажи получалась минимальная.
Основные покупатели Пикассо — два ярких персонажа, типичные представители монмартрской торговли «древностями»: папаша Сулье и Кловис Саго.
Эжен Сулье, мощный детина, в прошлом ярмарочный силач, держал лавочку на улице Мартир рядом с тем входом в цирк Медрано, куда пускали бедноту; он продавал ткань для матрасов и постельных принадлежностей. Так он познакомился с художниками, покупавшими у него холст для картин. Вечно пьяненький папаша Сулье, поглощавший в день не меньше пятидесяти рюмочек спиртного, как-то незаметно для себя начал продавать и картины. Он абсолютно наплевательски относился к искусству и ставил картины прямо на тротуар перед лавочкой, совершенно не обращая внимания ни на погоду, ни на собачьи приветствия.
Покупая, он никогда не давал больше ста франков за одну работу, но платил сразу и наличными. Он имел несколько верных покупателей-любителей искусства. Андре Левель с иронией вспоминал: «Перед обедом и ужином приходилось бежать к нему!»
Приходилось и Пикассо: оставаясь без гроша в кармане, к папаше Сулье он отправлял Макса Жакоба со свертком гуашей и рисунков, уверенный, что к обеду поэт вернется в «Бато-Лавуар» с корзиной продуктов. Скрепя сердце, Жакоб отдавал гуаши по 3 франка за штуку, а рисунки — по 10 су.
Пристрастившись к спиртному, папаша Сулье подружился с Утрилло, еще одним выпивохой. Отправляясь на пленэр и не имея красок, Утрилло запросто заходил к папаше Сулье, и тот давал ему краски, картон, кисти. Панибратски похлопывая его по плечу, торговец говорил: «Ну, с этим, мой мальчик, ты нарисуешь шедевр!»
Этот человек, ничего не понимавший в искусстве и продававший Дюфи, Ренуара, Тулуз-Лотрека, Метценже, Пикассо и многих других (в 1908 году Пикассо купил у него портрет Клеманс, первой жены Таможенника-Руссо), кончил свои дни печально. Придравшись к каким-то «безнравственным» знакомствам и тайно заключаемым пари, к нему стала захаживать полиция, постепенно доведя его до неврастении. Ни «горькая», ни абсент не приносили утешения. Он опустился, заболел и умер в больнице в апреле 1909 года, не дожив и до шестидесяти.
Кловис Саго был похитрее. Начинал он пекарем, и почему занялся торговлей картинами, неизвестно, может быть, просто подражая своему брату Эдмону, продававшему эстампы на улице Шатоден. В отличие от папаши Сулье он знал толк в живописи и любил ее. А вот любил ли он художников — это вопрос! Аполлинер, склонный к гиперболам, назвал его после смерти в 1913 году «папашей Танги новой живописи». Хитрости этого персонажа с повадками дельца мог позавидовать даже бальзаковский нотариус. Приятный и приветливый в общении, он обладал большим мастерством эксплуатировать художников, особенно когда видел, что они загнаны в угол материальными трудностями. В своей лавочке на улице Лафитт (прежде там находилась аптека, и он также продолжал торговать мармеладками и пастилками от кашля) Саго собирал работы молодых художников — Утрилло, Эрбена, Пикассо, Сюзанны Валадон. Он не получил никакого образования, но гениальный дар побуждал его выбирать самые смелые произведения, предвещавшие искусство будущего. Разгадав талант Пикассо, он эксплуатировал его самым бессовестным образом. Однажды, оказавшись на мели, Пикассо предложил ему посмотреть три этюда акробатов. Заинтересованный Саго поднялся в «Бато-Лавуар» и после долгой беседы предложил 700 франков. Пикассо возмущенно отказался.
Через несколько дней, совершенно истерзанный безденежьем, Пикассо снова пришел на улицу Лафитт. Увидев его, Саго сразу понял, в чем дело, и предложил уже 500 франков за все три этюда. Пикассо выбежал в ярости, но на следующий день возвратился и получил за все лишь 300 франков. История отвратительная и очень типичная для поведения торговцев-захребетников, от которых на заре века полностью зависели несчастные художники.
Соединяя цинизм с наивностью, Саго иногда приходил к Пикассо с букетом цветов из своего загородного сада: «Вот, держите, можете сделать с них этюд, а потом подарить его мне».
Саго безошибочно выбирал наиболее яркие произведения, в конце концов художники его возненавидели. Многие от него ушли, и к финалу жизни (он умер в 1913 году) уже никто не приносил ему картин. После его смерти вдова, не понимая ценности обнаруженных ею дома произведений, по мизерным ценам торговала целыми портфелями с кубистскими рисунками. К счастью, запасы сокровищ оказались столь велики, что непроданные произведения составили основу восхитительной галереи Саго.
Шейлок, продающий картины
И тем не менее! Несмотря на свои методы Сулье и Саго по сравнению с их коллегой Либодом — мелкие проказники либо невинные агнцы! Кровожадная акула Либод в первую очередь занялся пропагандой, а вернее, эксплуатацией Утрилло. Эта личность унаследовала черты персонажей Шекспира и Мольера одновременно: в его хитростях, обманах, тщательно скрываемой жестокости проглядывало что-то и от Шейлока, и от Скапена. То ли любитель искусств, то ли торговец, он решался разбивать коллекции, продавая отдельные, наиболее понравившиеся вещи, если чувствовал момент подходящим для выгодной сделки. Либод относился к живописи, как собака, отыскивающая трюфели: трюфели-то ищет, но предпочитает мозговую косточку! Фернанда Оливье слышала, как он говорил: «Я покупаю Пикассо не потому, что это мне нравится, а потому, что скоро это будет стоить очень дорого!»
В прошлом специалист по скачкам, действительно увлекающийся искусством, он обладал внешностью, соответствовавшей его характеру, вполне оправдывая утверждение Ренуара: «У каждого такая рожа, какую он заслуживает!» Хныкающий, вечно в ипохондрии, выбирающийся из одной болезни, чтобы сразу подцепить новую, он возбуждал к себе жалость, уверяя, что и спина-то у него болит, и желудок никуда не годится, да и печень пошаливает. И правда, высоченный, с желтушным цветом лица, он мог бы играть Дона Базилио безо всякого грима. Впечатление усиливала привычка жаться к стене, словно он боялся неприятных встреч. Такое и впрямь могло случиться: немало художников на Монмартре были готовы набить ему морду за обман. Помня об этом, он засовывал в карман револьвер, прежде чем отправиться по мастерским Холма.
