Когда появился этот город, никто толком не знал, дотошного краеведа в нынешние времена Бог не посылал, а то, что нарыли предшественники, сгорело в старой школе лет двадцать тому назад. Город жил короткой памятью, так же жили и его обитатели — родителей помнили, бабушку с дедом смутновато, а уж прабабка с прадедом были пустыми отголосками с того света, их и могил-то сыскать уже не могли, да и зачем было искать? Два-три поколения хранили в себе семейные хроники, а после все начинали сначала. Поэтому местную историю переписывали по многу раз, кто как хотел, вернее, кому как было выгодно.
Дома в городе были в основном деревянные, старые, покосившиеся, латаемые всякой всячиной, подворачивающейся под руку. Рядом со старинными резными наличниками и причудливыми коньками абсурдно красовались куски крашеной жести, неструганных, но уже тронутых прелью сосновых досок, оторванных от каких-то рекламных щитов цветных, бугристых от влаги листов фанеры. Все эти разномастные заплаты нисколько не уязвляли самолюбия домовладельцев и муниципальных властей. Глядя на потемневшую от дождей и времени убогость, можно было предположить, что нынешнее жители города прозябали в записных лентяях, давно махнувших рукой не только на свои жилища и свою жизнь, но и на будущее своих детей. Однако справедливости ради следует отметить, что это было далеко не так, и местный обыватель принимал самое активное участие во всех бунтах, смутах, расколах и революциях, когда-либо будораживших умы, увечивших и без того хилые души наших сограждан.
Город и прилегающий к нему уезд, по нынешнему — район, у губернского, а позднее областного начальства никогда не вызывал особого доверия и числился неблагонадежным. Какие только метаморфозы не происходили с обитающим в нем народом, какие только фортели не выкидывали исторгнутые из народных глубин и поначалу боготворимые вожаки! Памятник одному из них нелепо нависал над кручей. Хотя, конечно же, круча, даже при беглом взгляде, выглядела обычным обрывом над загаженным людьми и свиньями оврагом.
Лет восемь осыпающийся овражный берег власти не укрепляли, и злорадная кромка оползня, хищно ощерившись белесыми корешками и жухлой прошлогодней травой, уже почти подобралась к мраморному основанию обгаженного воронами истукана. Пробегающие мимо прохожие сокрушенно качали головами, с нетерпением ожидая следующей весны. Городская газета, этот пачкающий руки листок пропахшей керосином дрянной бумаги со слабо проступающими буквами, в нынешнем году объявила конкурс на правдивое предсказание судьбы городской достопримечательности и, если угодно, святыни. Будущие архивариусы, роясь в окаменевшем, как справедливо заметил один из великих, дерьме современности, возможно, прочтут эти предсказания и поразятся единодушному цинизму и безразличию, с которым горожане предрекали падение своего кумира на дно зловонного оврага. Однако что поделать — таков апофеоз всенародной любви.
Поразительный документ — городская многотиражка, не идущая ни в какое сравнение со столичной прессой с ее глянцем и лоском. Однако именно она оказалась самым читаемым в городе изданием, и, судя по рейтингам, самым правдивым. Обитателям глубинки безразличны далекие новости непонятной столицы, которую они из века в век боялись и в глубине души презирали. Еще детьми, в школе, пошарив глазами по клеенчатым просторам бескрайней страны, с трудом прочитав чужие слова у похожих на рыбьи глаза кружков и не найдя даже крохотной отметины с названием своего города, подавляющее большинство сограждан впадало в уныние и переставало ощущать себя сопричастными к этой висящей на гвозде глянцевой громадине. Общегосударственный патриотизм вдалбливался горожанам насильственно и никогда не был добровольным. Но все десять с половиной тысяч населяющих город, от мала до велика, любили его безысходной, тоскливой любовью и готовы были пришибить всякого посягнувшего на эту любовь или усомнившегося в ней.
Так уж повелось, что местная самобытность всегда крепче любых законов, принимаемых центром. Свое любится сильнее. Да и как не любить свой маленький город, когда каждый житель — неотъемлемая, незаменимая и неповторимая его часть?
Почетным гражданином здесь мог стать только горожанин, достигший пятидесятилетнего возраста и ни разу не выехавший за городские ворота и старый, почти слизанный временем городской вал. Сие высокое звание присуждал неформальный общественный совет городских старейшин, состоящий из полутора десятков стариков, о которых было известно, что не только сами они, но их отцы и деды ни разу не оставили город. Традиция эта была древней, и новые власти вели с ней напрасную борьбу.
Хотелось бы заметить, что в здешних местах всякая смута рождалась в тесном кругу власть предержащих и, как правило, ее зачинщиками были детки отцов города.
Известно, что самые лютые революционеры, коих Господь сподобил пройти невредимыми сквозь огненное чрево разбуженного ими демона, обращались в заурядных консерваторов, начинали ценить старых философов, старое искусство и с нескрываемым презрением взирали на дикие новшества, изобретаемые детьми и внуками. Вот тогда и возвращалась мода на старые традиции. Бывшие ниспровергатели обращались в самых жестких и ревностных хранителей. Проблема «отцов и детей» постепенно превращалась в тупую жестокость и бесчеловечность, и никакая поднебесная сила не могла нарушить эту страшную закономерность. Однако об этом городская газета не писала.
Новость, рожденная городом, обретшая силу слуха и подтвержденная газетой, становилась реальностью, ее можно было потрогать, стать ее очевидцем, поприсутствовать на похоронах или судебном процессе. Радостная новость была радостью для всех, горе же хоть и цепляло за живое, но оставалось предметом индивидуального пользования. Другое дело, если беда случалась за пределами города, в далеких столицах, в их каменных манящих дебрях! Тогда чужая трагедия становилась предметом смакования, острой приправой к любому самому пресному разговору. В недосказанности, в подтексте торчали остренькие рожки злорадства, дескать, так вам, зажравшимся, и надо! Есть ведь еще Божья справедливость!
Но все это было до грозы.
Первыми неладное почуяли свиньи. Они, как взбесившиеся, заметались по городу, вызывая недоумение и панику. Утихомирить их не удалось. Городское собрание объявило сбор экстренной сессии, на борьбу с невиданными нарушителями спокойствия были брошены все имеющиеся в наличии муниципалитета силы.
К утру следующего дня беспокойство и внутренний дискомфорт почувствовали беременные женщины. Они, обнимая купола своих животов, словно сговорившись, начали нести какой-то бред о свободе выбора. Мужья и доктора недоумевали. О каком выборе могла идти речь — рожать-то все равно придется!
К беременным женщинам и животным присоединились дети, потом пролетарии, а вскорости на центральной площади состоялся первый в новейшей истории города свободный, никем не спланированный митинг. Поначалу заправляли на нем сын градоначальника и племянник председателя городского совета, но очень скоро микрофон оказался в руках местных сумасшедших, которые, как оказалось, лучше всех разбирались в философии свободы…
Что произошло с этим городом дальше, я не знаю. А вы?
