Интересно в этой связи, что у Тышлера в 1950-е годы некоторые изменения претерпевает образ Махно.
В работе «Махно на (черном) коне» (1950) из серии «Махновщина» Махно из зловещего фата и изувера-актера превращается в романтического рыцаря в ярко-красном берете, с взметнувшимся черным плащом, восседающего на поднявшейся на дыбы черной лошади, которую с трудом удерживают двое махновцев, тоже более благородных, чем прежде. Махно кажется настоящим исполином на фоне клубящихся красно-желто-синих облаков и маленьких белых хаток в отдалении. Его образ мифологизируется, лишаясь конкретно-исторических черт. Мне кажется, что с ним Тышлер начинает связывать представления о непредсказуемой судьбе, всесильном роке. Той самой Фортуне с завязанными глазами и на колесе, которая появится в его живописи гораздо позже. Во всяком случае — силы зла уже не так однозначно негативны.
Преображаются и красноармейцы из серии «Гражданская война». В 1955 году Тышлер пишет две работы с названием «Всадник с красным знаменем».
Эпоха Гражданской отошла в прошлое. Сталин умер. Многие иллюзии рассеялись.
Тышлеровский боец в работе «Всадник с красным знаменем» № 1, тоже сидящий на вздыбленном голубовато-белом коне, изображенный на схожем «космически-апокалиптическом» фоне с желтым светилом и отдаленными домиками, — выглядит таким же «мифологическим» исполином, как и Махно.
Но только его голова в буденовке — уныло опущена, а красное знамя стыдливо «прячется» за спиной. «Знамя» в этом контексте не атрибут советской эпохи, а символ романтических гражданских идеалов и ожиданий.
Прежде его приходилось «спасать», на скаку отстреливаясь от врагов («Всадник, спасающий знамя», серия «Гражданская война», 1936), или лихо с ним отплясывать в кругу своих («Танец с красным знаменем», 1932).
Но теперь нет уже ни былой увлеченности, ни прежней веры.
Куда скакать? Что делать с прежними гражданскими идеалами? С прежней жизнью?
Эти вопросы волнуют художника. И он предпочитает вообще отдалиться от сферы социально-политической и углубиться в море общебытийных, экзистенциальных вопросов. И тут во всей остроте возникают проблемы «злого» начала в его бытийной и личностной неоднозначности.
Ангелы были в работах Тышлера и прежде, теперь появляются черти. Зачем? Почему? Григорий Анисимов пишет: «Тышлер по-детски шалил с чертовщиной, он забавлялся сам и заставлял играть своих зрителей…»[202]
Мне представляется, что все обстояло несколько сложнее. Тышлер и впрямь порой с чертовщиной «шалит», но часто бывает вполне серьезен. Без «злого» начала в мире не хватает каких-то красок, остроты, страсти, тонкости. В воспоминаниях об Олеше (1970) он пишет довольно неожиданные вещи. Тот ему видится Чертом, который «отрубил себе хвост, чтобы облегчить путь в пространство, чтобы ничто не мешало ходить по земле, взлетая и отрываясь от нее, чтобы лучше увидеть тонкое и сложное в жизни и человеке»[203].
Какой, однако, неожиданный ракурс!
Этот «бесхвостый» черт обладает не только большими возможностями, чем человек (и ходит по земле, и взлетает), но и превосходит «бестелесных», добродетельных ангелов, которым едва ли доступно видение «тонкого и сложного» в жизни и человеке.
Интересно, что в некоторых работах из серии «Казненный ангел» (1964) Тышлер парадоксальным образом перевернет ситуацию. На место казнимого «ангела» он поставит «демона», даже иногда просто черта — с рожками, хвостом и без крыльев.
Действие одной из работ серии развертывается в «небесных сферах», где вертикально стоящая фигура полуобнаженного черта одновременно исполнена смирения и вызова. Он смиренно скрестил руки на груди, ожидая казни, а с правого края холста на него мчится «стая» вооруженных палками юных ангелочков.
Бурное движение летящих ангельских тел словно какой-то незримой магической силой приостанавливается вблизи черта, горделиво откинувшего рогатую голову.
Юные ангелы с палками, с детства «обученные стрелять», и безоружный черт, в которого «стреляют», — согласитесь, — невероятно сильный и смелый поворот мотива! За всем этим стоят глубоко личные переживания художника, о которых я еще буду писать. Но большой мастер всегда обобщает и предсказывает.
Мне вспоминается один из романов современного чешского прозаика Милана Кундеры, где возникает своеобразная «антиутопия». Взрослый человек (женщина со всеми ее «грехами») попадает в «город детей», где милые крошки делают ее жертвой своих жестоких игр.
Во многом сохранивший в себе черты ребенка, Тышлер детей не идеализировал и видел возможности превращения «ангела» в «черта» и наоборот…
Итак, в творчестве Тышлера с конца 1950-х годов появляются «инфернальные» персонажи, словно спровоцированные работой над «Мистерией-буфф». Это серия «Ад и рай» (1960-е), «Мистерия-буфф» (1970-е), графическая серия «Погребок в раю» (1966). Ангелы станут героями его серий «Набат» и «Благовест».
Одним словом, — работа над пьесой Маяковского помогла Тышлеру визуально оформить интуиции добра и зла, которые, в сущности, пронизывают творчество художника с самого его начала.
И было еще одно важное жизненное следствие этой работы. Саша Тышлер как-то особенно напряженно стал прислушиваться к «зовам» судьбы, надеяться на ее непостижимую «мистику», которая всегда его выводила из сложных и трагических ситуаций.
Нужно только не прозевать этого «зова», откликнуться на явление Ангела, не испугаться Черта…
Но работа над пьесой Маяковского была редким «отвлечением» на театр.
В целом же в 1950-х годах живописных произведений очень немного и в основном это «тихие» жанры — пейзажи и натюрморты, помогающие уединиться в своем собственном мире, отрешиться от «суеты» общественной жизни.
Возле дома в Верее Настя сажала цветы. Сажала и овощи — у Тышлеров был небольшой огород на участке.
Шестого июня 1957 года Тышлер пишет дочери в Минск: «Только что приехал из Вереи — я пробыл там праздники, отдохнул, насладился природой, которая на глазах преображается».
И вот это «наслаждение природой» с особенной силой запечатлелось в работах 1950-х годов. Потому что природа — спасала. Потому что больше — почти ничего и не было…
Глава одиннадцатая ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
И вот опять явилась ты…
А. Пушкин. К*** |Керн] В русской классической поэзии есть один архетипический мотив — вторая встреча героев после долгого перерыва, которая знаменует собой конец «спячки», начало нового жизненного цикла. Об этом пушкинское «Я помню чудное мгновенье» и тютчевское «Я встретил вас».
