Не тронь меня! Не покидай меня! Сердце мое пророчит страдания. В роще на Гиват Ха-Шлоша Там явилась — о, как хороша! Пальмы стройнее, лани нежнее — В роще на Гиват Ха-Шлоша…
Мать посмотрит на него с состраданием, смешанным с негодованием, вздохнет и скажет:
— Ой, Габи, Габи, опять ты со своими восточными фантазиями! Скажи мне, пожалуйста, чем ты лучше своего отца, этого старого турецкого распутника! А чему же тут удивляться? Ведь ты кость от кости его и плоть от плоти!
Дверь отворилась, и священник протянул одну руку, чтобы взять посылку, а второю стал рыться в кармане, чтобы вытащить несколько монеток грузчику на чай. Когда пастор поднял голову, Гавриэль увидел под черной шляпой лицо маленького Срулика, Исраэля Шошана, своего старинного друга еще со времен начальной йешивы рава Кука и учительской семинарии под эгидой общества «Эзра».
Лицо маленького Срулика, внезапно выглянувшее из-под черной шляпы с тем же растерянно-боязливым и одновременно упрямым в своем бунте выражением, которое было присуще ему в последний год обучения в учительской семинарии, в период последних страданий безутешной любви к Орите, дочери судьи Дана Гуткина, вызвало у Гавриэля, вместе с шоком изумления, прилив веселья и нежности. На какой-то миг его радостный порыв был пресечен ужасом, объявшим маленького Срулика: сероватая бледность залила его ранее красные щеки и скулы, сильно выдающиеся по обе стороны от китайских раскосых глаз за стеклами больших очков. Он пошатнулся, налетел на стол и вцепился в его край одной рукою, в то время как другая, все еще сжимающая монеты, которые секунду назад он собирался дать на чай грузчику, словно прикрывала его глаза от представшего перед ним грозного видения.
Придя в себя, маленький Срулик промямлил что-то о современном человеке, несущем свой современный крест, крупными буквами отпечатанный у него на спине, а Гавриэль снова расхохотался и воскликнул:
— Срулик! Срулик! Брось все эти банальные глупости по поводу современных крестов в современном мире! Скажи мне, черт возьми, что это с тобой? Что ты тут делаешь?
— Что я тут делаю? — повторил маленький Срулик, поправив очки на носу и проведя рукою по щекам, снова вспыхнувшим своим обычным румянцем. — Я готовлю лекцию о Тайной вечере. У меня есть несколько собственных идей о смысле Тайной вечери, в которых, как мне кажется, есть нечто новое, они могут также способствовать пониманию спасения души Спасителем и во Спасителе…
Со все нарастающим воодушевлением он начал излагать тезисы своей лекции Гавриэлю, который прислонил посылку к кровати, уселся на стул, скрестил руки на груди и сказал себе: «Может, я и вправду умер?» Ужас, только что напавший при виде него на Срулика, был ужасом перед привидением, внезапно вырастающим на человеческом пути. Когда-то он что-то читал о способах, коими человек может проверить самого себя — действительно ли он еще жив, не вылетела ли случайно его душа из своего телесного дома. Наиболее верный и испытанный из всех этих способов, говорилось там, — это проверка тени: если тень окажется на месте, следовательно, существует тело, ее отбрасывающее. Тогда, читая все это в качестве забавного фольклорного развлечения, он и не предполагал, что вопрос сей когда-либо встанет перед ним. «Хорошенькое дельце, — подумал он и снова рассмеялся в какой-то безграничной самоуверенности. — Я ищу собственную тень. А может статься, что и маленький Срулик так же мертв, как и я, только сам того не знает?» Его веселость достигла предела, когда он осмотрелся и не обнаружил никакой ясной тени ни у себя, ни у Срулика. В сероватом свете, под вуалью вечного тумана, окутывающего северные городки и прячущего от них солнечный лик, его взгляду предстали лишь тончайшие оттенки мягких тонов и полутонов, перетекающие один в другой без каких-либо контуров и границ.
Приложения
От переводчика
По причинам, далеким от изощренного художественного умысла, роман «Лето на улице Пророков» — первый в шахаровской лирической эпопее «Чертог разбитых сосудов», публикуется в русском переводе вторым по счету, через два года после «Путешествия в Ур Халдейский». В послесловии к «Путешествию…» уже были вкратце изложены композиционные принципы всего цикла, рассмотрена связь авторского подхода к романной действительности с лурианской каббалой и рассказано о Давиде Шахаре. В любом случае, всякому, кто прочтет «Лето на улице Пророков» с интересом, имеет смысл незамедлительно приняться за вторую книгу, в которой он найдет как продолжение некоторых романных линий, так и их предысторию, а заодно сможет почерпнуть необходимую информацию из послесловия. В данном же издании, вместо того чтобы повторяться, я предпочел дополнить текст романа, помимо обычных примечаний, сокращенным переводом очень информативной статьи Михали Пелед-Гинзбург и Моше Рона «Иерусалим Шахара», позаимствованной из готовящейся к печати книги о творчестве писателя, а также небольшим мемуаром Амоца Коэна «Улица Пророков в начале века», бесхитростно и достоверно рисующим этот оживленный иерусалимский район на протяжении двух первых декад его существования. Таким образом, приложения к этой книге сконцентрированы на вопросах топографии, что диктуется самим ее заглавием. Планируя совместно с издательством продолжать работу над переводом и изданием романов «Чертога», я надеюсь и впредь дополнять их публикацию статьями иных аспектов творчества Шахара: сквозных тем его эпопеи, сюжета, стиля и пр.
Здесь, по традиции, должны были бы следовать сетования на особенности шахаровского иврита и трудности перевода его на русский язык. Вне всяких сомнений, для меня, как для каждого переводчика, важнее всего адекватно передать столь любимый мною в оригинале голос. Однако вместо того чтобы долго и жалостливо рассуждать на тему невозможности перевода и оплакивать неизбежные потери и компромиссы, я хотел бы выразить глубокую благодарность людям, которые оказали и продолжают оказывать мне неоценимую помощь в этом увлекательнейшем и безнадежнейшем труде: постоянному литературному редактору моих переводов, поэту Гали-Дане Зингер, другу-переводчику Петру Криксунову и вдове писателя, профессору Шуламит Шахар, за советами к которым я постоянно обращаюсь.
Некод Зингер 7. IX.2004, Иерусалим Иерусалим Шахара
В то время как, представляя территорию любого города, карта изображает ее как некое схематичное единство, роман о том же городе способен исключить из поля своего зрения целые районы и сконцентрироваться на других. И так же как он создает человеческие фигуры, не числящиеся в городской переписи, он имеет право и на создание дополнений к реальному городу — зданий, улиц и целых кварталов, не означенных на обычной карте. Этот процесс выбора, включения и исключения, расширения, сжатия и соединения различен в разных текстах, даже если и имеет дело с тем же самым городом, и он, этот процесс, и определяет в конце концов облик города в конкретном произведении.
Определение Давида Шахара как писателя Иерусалима общепринято. Иерусалим — не только город, в котором он родился и провел большую часть жизни, но и сцена, на которой развертывается подавляющее большинство его сюжетов. Его крупнейшее произведение, серия романов «Чертог разбитых сосудов», на определенном этапе даже именовалось «Иерусалимские свитки». Но что такое, в сущности, Иерусалим Шахара? Этот вопрос далек от тривиальности. Ибо если любой город — это не попросту площадь, улицы, здания, жители, но сгусток понятий, плод сплетения различных дискурсов, иногда противоположных друг другу, облик города литературного тем более есть предмет весьма проблематичный.
