А тогда, в августе сорок третьего, когда они окапывались на этом поле, ему было восемнадцать лет, и он с таким упорством и остервенелостью упирался в щит своего орудия, помогая лошадям и расчёту протаскивать его вперёд по мягкой вязкой пашне, что у него лопнула на спине гимнастёрка…
Вверху, над головой, журчал жаворонок. Словно и он торопил его встать и идти. Дел-то у него ещё было много. Успеть до вечера, до последнего автобуса, хотя бы найти то место…
Старик вышел на увал и оглянулся.
Здесь почти ничего не изменилось. Только вон там, справа от дороги, в соснах, не было никаких построек и водонапорной башни. Да здесь, в поле и по опушке сосняка, тогда всё было изрыто окопами. На опушке, зря не посмотрел, окопы, должно быть, ещё целы. Кому они там нужны?
Впереди, чуть левее, старик увидел одинокое дерево и едва удержал себя, чтобы не вскрикнуть. Ведь именно оно, то одинокое дерево, снилось ему чаще всего, когда ещё давала о себе знать контузия. Дерево перед фронтом, за прерывистой траншеей боевого охранения, было их ориентиром. Значит, огневая находилась вот там, возле копен, почти рядом с дорогой. А танки шли оттуда. Только дерево – одинокая ива – тогда было, кажется, повыше, пораскидистей. Там, под ним, зеленело влажным мхом небольшое болотце. Плуг его всегда, должно быть, обходил стороной. Невеликая корысть для крестьянина, даже самого хваткого и рачительного, те полсотки заболоченной земли. Вот и росла в поле одинокая ива – приют редкой птицы и забава для ветра. И теперь она растёт, быть может, внучка той, или правнучка. Удивительно устроен мир, подумал старик, самое хрупкое, самое уязвимое выживает и живёт дольше, чем созданное и сотворенное, казалось, на века…
2Старик снял с плеча сумку, положил её на стерню между двух копен. Сверху бросил бежевую ветровку. Стал спиной к сосняку и начал отмерять шаги в сторону ивы. Да, он не ошибался. Огневая третьего орудия их противотанковой батареи находилась примерно там, где он оставил свои вещи. Правее – четвёртое, левее – второе. Их поставили, конечно же, на убой, чтобы первыми выстрелами застопорить лавину немецких танков, сломать её строй, чтобы они начали маневрировать и подставлять борта двум другим батареям, находившимся глубже, на опушке и в сосняке. Второе орудие было разбито первыми же выстрелами самоходки, которая двигалась вместе с танками. Её восьмидесятивосьмиллиметровые фугасные и осколочные снаряды ложились вокруг их огневой очень близко. Видимо, в «фердинанде» сидел хороший, опытный наводчик. И от участи второго орудия их спасли валуны, которые лежали впереди полукругом. Потерь в их расчёте не было. Осколком зацепило командира взвода лейтенанта Егоренкова, так и распороло рукав на плече, как бритвой. Взводного перевязали прямо поверх гимнастёрки. Лейтенант сразу побледнел и прилёг возле орудия. Кто-то из ребят надел ему на голову каску. Лейтенанта мутило с непривычки. Это был его первый бой. Саушкин, самый сердобольный в батарее и самый жалостливый в любых обстоятельствах, подполз к нему и протянул фляжку со спиртом, накануне выданным на их расчёт: «Глотни, лейтенант! Полегчает! Живы будем, полную вернёте!» – И засмеялся, чертяка Саушкин. Он-то уже пообвык под обстрелом. «Саушкин! Бронебойный!» – крикнул он замковому. Всё, медлить больше было нельзя, надо было остановить самоходку. Похоже, она нащупала их огневые. Она немного отставала от танков и, таким образом прикрываясь ими, делала частые остановки для выстрелов. И она уничтожила бы их орудия одно за другим. Это, видимо, и было её задачей. И всё же самоходка сделала ошибку: она пёрла прямо на четвёртое орудие, и вскоре они, немного выдвинутые вперёд и не сделавшие пока ни единого выстрела и потому не обнаружившие себя, могли уже, сделав доворот, всадить ей в бок подкалиберный. «Доворот! Сильнее, мать вашу!..» Легко, привычно вращались маховики подъёмного механизма. Всё это он делал привычно хладнокровно и быстро. Вот она, самоходка, в панораме… Надо хорошенько прицелиться. Поправка на движение и возможную ошибку в расстоянии… Потому что второго выстрела, если улетит в пустоту первый снаряд, она сделать им уже не позволит. Слишком опытный там сидел наводчик. Третье орудие рано себя обнаружило. И вот – лежало на боку с разбитой панорамой и задранной вверх станиной, на которой висело что-то похожее на обрывок шинели с сапогом внизу… Расчёт лежал вокруг. Живые, кто ещё мог двигаться, расползались кто куда. Чуть позже, когда они первым выстрелом подбили «фердинанд», а вторым подожгли его, к ним на огневую приполз пожилой сержант Миронов с иссечённым осколками лицом. «Миронов! Подноси снаряды!» – крикнул ему лейтенант, уже стоявший за щитом и смотревший в бинокль в сторону одинокого дерева. Один из танков сломал строй и, вырвавшись вперёд, шёл с ускорением прямо на их орудие. «Петь! Не промахнись! Петь! Перезарядить не успеем!» – кричал замковый Саушкин, с ужасом выглядывая из-за орудийного щита…
3Старик вернулся к своей сумке. Встал на колено и посмотрел на ориентир под увалом. Да, здесь. Он посмотрел по сторонам. Никаких следов их окопов. Всё давно запахали.
Жаворонок трепыхался под самым солнцем, журчал, взблёскивал крыльями и пропадал, расплавленный его ослепительными лучами. А здесь, внизу, на жнивье, лёгкий ветерок растягивал длинные паутины уходящего лета. Копны пахли так же, как и всё поле, хорошо. Они пахли хлебом и домом. Хорошая тут земля, подумал бывший наводчик противотанкового орудия. Хорошая. И Саушкину, должно быть, хорошо тут лежать. Под этим небом с жаворонками и добрым солнцем. В конце концов не всем ребятам выпала такая судьба. «Филата я хотя бы похоронил», – подумал старик.
На дороге со стороны сосняка появился грузовик. Гремя бортами, машина промчалась мимо, окатила старика и окрестные копны волною пыли. И он вспомнил: танки тоже двигались в клубах пыли. Поэтому было тяжело прицеливаться. Из клубов пыли вырывались острые снопы огня. И туда же, им навстречу, фиолетовыми молниями уходили бронебойные трёх непрерывно стрелявших орудий их батареи. И когда танки загорались, и уже не были способны ни двигаться, ни стрелять, пыль сразу оседала.
Машина развернулась, съехала с просёлка и, описав большую вольную дугу, остановилась возле старика.
– Здорово, отец! Ты что тут делаешь? – Водитель, молодой мужик лет сорока, с русой бородкой, худощавый, в расстёгнутой на груди синей рубахе выскочил из грузовика и нырнул под радиатор своего потрёпанного грузовика.
– Да вот, в небо смотрю, – ответил старик, не отрывая взгляда от одинокой ивы внизу, за увалом.
– Ну-ну, – засмеялся русобородый, вылезая из-под радиатора. – А то Славка мне сказал, какой-то, говорит, начальник по нашей земле ходит, что-то замеряет…
Старик ничего не ответил.
– Вижу, ты, добрый человек, что-то ищешь? А? А то, может, помогу чем?
Жаворонок вдруг пригнул крылья и, всё так же журча, стал снижаться, снижаться и сел за ближайшей копной. Отдежурил, полетел отдохнуть.
– Воевал я тут, – сказал старик. – В сорок третьем. Вон там стояло второе орудие, а тут – наше…
Русобородый скомкал в руках тряпку, сунул её под сиденье, застегнул рубашку.
