И я одна в июльском рае.
Родных зову – не дозовусь.
75
Теперь у Лидии Андреевны в жизни остался единственный близкий человек и единственный мужчина – это ее сын. И она со страхом думала, что недалек тот день, когда она почувствует, что он может обходиться без нее…
Гриша рос домашним, интеллигентным мальчиком, пожалуй, даже маменькиным сынком. Лидии Андреевне страшно вспоминать, что его бы могло не быть: второго ребенка она не хотела. Но, как это и бывает почти всегда, младший становится любимым и лелеемым. На всем его внешнем виде лежала печать материнской любви: на отглаженной рубашке; на бутербродах, заботливо завернутых каждый в салфеточку и сложенных в полиэтиленовый пакетик; на аккуратно подстриженных волосах с женской челочкой; на обернутых в целлофан учебниках; на очках в тонкой серебристой оправе с очень толстыми стеклами, делающими глаза Гриши выпуклыми, будто у жабы, а взгляд беззащитным и детским; на справках об освобождении от физкультуры; на билетах в театр в каникулы; на журналах «Юный натуралист», картинки из которого он вырезал к каждой теме урока по природоведению и географии и наклеивал в тетрадь; на том, что должен быть не позднее восьми вечера дома и сидеть за семейным ужином, а не в компании ребят, поющих под гитару на скамейке во дворе и регулярно смачивающих хрипящее горло пивом или чем покрепче. Материнская любовь была на нем как клеймо и отпугивала от него мальчиков. Звали его «пенсне». Над ним частенько подшучивали и мальчики, и девочки. Одноклассницы однажды мелко нарвали бумагу и насыпали в его капюшон. Гриша был очень рассеянным мальчиком и это все знали, поэтому, одеваясь, он ничего не заметил, а когда вышел на улицу и помчался домой, то бумажки полетели из весело подпрыгивающего в такт его шагам капюшона, а осенний порывистый ветер понес их прохожим в лицо вместо снега. Встречные смеялись этому снегопаду, а злобная тетка с метлой заорала: «Вот я тебя сейчас в милицию, чтобы родителей твоих штрафанули! Будешь знать, как мусорить!» В другой раз мама нашла в пиджаке его формы тюбик губной помады, что ему, видимо, засунули, пока он делал прививку от оспы у школьной медсестры. Как-то он всю перемену ходил с прилепленным скотчем на спине объявлением: «Ищу любовь учительниц». Однажды он пришел в школу в новом белоснежном свитере и его тут же позвали на большой перемене играть в футбол, заставив стать вратарем. Причем голы пытались тогда забить по сговору, как он понял потом, и свои, и чужие. Сколько раз он садился на острые кнопки или в буквальном смысле в лужу, не заметив близорукими глазами подвоха на стуле. Дети жестоки. А ведь Гриша был добрым мальчиком, никогда не подводил ни в чем товарищей, никогда не ябедничал ни родителям, ни учителям на своих обидчиков, давал всем списывать, делился своими бутербродами. Даже подборки любимого журнала «Юный натуралист» за целых три года он опрометчиво лишился, принеся их своему однокласснику, когда тот попросил его об этом. Одноклассник этот был совсем незаметный в классе, бесцветный, будто тень, учился еле-еле, никогда не хулиганил, на переменах тихо сидел за своей партой, не участвуя ни в каких играх товарищей и даже редко выходил из класса. У него недавно родились братики-близнецы. Гриша был тогда даже горд, что у него попросили почитать журналы, выписать которые имели возможность не все родители. Журналы к нему не вернулись. Соседка по парте сказала тогда, усмехаясь: «Да он из них все картинки вырезал». Гриша тогда никак не мог постичь, как же так можно изрезать чужие журналы, которые попросили лишь почитать. Он тогда даже нажаловался отцу, выписывавшему всю домашнюю периодику, и отец, на родительском собрании повстречав родителей одноклассника, рассказал им об инциденте, но воз журналов и ныне там. Не Гришино относительное семейное благополучие и достаток делали его изгоем, в классе были мальчики и из семей побогаче, а именно то, что он весь излучал материнскую любовь, впитав ее, будто краснеющее и наливающееся соком яблоко лучи летнего солнца.
Когда Грише было пять лет, отец принес домой в литровой банке рыбок: несколько гуппи, почти прозрачных и перламутровых, будто пленка от пролившегося из мотора бензина, затянувшая поверхность реки; парочку ярко-алых меченосцев и чету вуалехвостов, один из которых был оранжевый, точно заходящее солнце, а другой золотисто-желтый, словно солнце в полдень сквозь дымку, которые таращили свои телескопические глаза. Рыбок поместили в освободившуюся из-под варенья трехлитровую банку с широким горлом, пустив туда плавать зеленые кружки водорослей. Василиса довольно равнодушно отнеслась к отцовскому приобретению, а вот маленький Гриша буквально носом прилепился к банке, наблюдая, как рыбки, разевая рты, искаженные баночным стеклом, подплывают к нему вплотную и целуют его огромным ртом. Восторгам не было предела. Гриша потребовал, чтобы банку с рыбами поставили к нему в спальню. Через месяц трехлитровая банка была заменена круглым аквариумом, в который были насыпаны песок и галька, доставленные с какого-то пляжа; в песок были вкопаны два красных кувшинчика со струящимися вверх водорослями, похожими на узенькие ленточки. Были куплены несколько разноцветных рыбок, одна диковиннее другой: серебристые плоские скалярии и дискусы, разноцветные попугайчики и барбусы, золотистые и пятнистые гурами… И даже были заброшены в воду несколько настоящих улиток, что присасывались к стенкам аквариума и висели на них, показывая миниатюрные рожки. По пластиковой трубочке побежал, будто в стакане с кока-колой, веселыми пузырьками кислород. Детское удивление вскоре переросло в настоящее увлечение, и Гриша мог часами промывать и очищать аквариум, собирая стеклянной трубочкой остатки жизнедеятельности рыб, прокаливать на сковороде песок, пересаживать разросшиеся водоросли, отсаживать беременных самок и родившихся мальков, дабы уберечь их от участи быть съеденными родителями и собратьями по аквариуму.
Другим его нешуточным увлечением стали попугаи. Попугаев была пара: голубой и желтенький, похожий на канарейку. Он выклянчил их у отца, когда они были в зоомагазине. Гриша их очень любил, терпеливо учил разговаривать, но попугайчики произносили только несколько слов. Самочка говорила «Край» и «Тревога», а самец «Холод». Было ли ему холодно на самом деле и какой смысл птица вкладывала в это слово – никто не знал. Зато попугайчики довольно часто что-то чирикали на своем птичьем языке, постоянно наполняя комнату воспоминаниями о быстротечном лете и заброшенной даче.
