– Зря ты это делаешь, – говорю я Вальке. – Пуцан же первым оторвет, перешивать придется.
– Не оторвет, – цедит Колесников, кусая кончик нитки.
– Посмотрим.
Встаю, застегиваю китель, шагаю в коридор. Можно не застегиваться и вообще ходить в нижней рубашке, как это делает Валька, нам сегодня никто не указ, но почему-то мне не хочется бродить по роте нараспашку. Дневальный из салаг сгорбился у тумбочки, руки в карманах, спиной к стене... Может, рявкнуть на него? Да пошел он... Дневальный сам, меня завидев, подобрался и принял уставную стойку.
За дверным стеклом ротной канцелярии маячит новый писарь Елькин, из кандидатов. Я уеду, и он станет стариком. Зайти – не зайти? Сам не знаю. Из Елькина получится хороший писарь. В одном я не уверен: сможет ли он так же учиться за корейца в академии? Мы с ротным этой темы не касались. О многом говорили в последние вечера, даже выпили вместе немного, но про учебу как-то умолчали. И правильно – тема деликатная, ротный разберется с ней сам.
В спальной комнате снимаю китель, сапоги и ложусь на койку. Два года я мечтал об этом дне, и вот не знаю, куда себя деть. В душе маета нехорошая, и радости ну совершенно никакой. Неправильно все это, говорю себе, переворачиваюсь на бок и зажмуриваюсь.
– Спишь, что ли? –долетает от порога голос Вальки.
– А что?
– Пойдем чифирю зашарашим, у меня пачка есть.
Чифирь не водка, он не пахнет. Какое-никакое, а занятие. Искали кипятильник, грели воду в котелке, ждали, когда набухнет и осядет на дно лохматая заварка. Потом я ходил к каптерщику Аре за сахаром, но гут явился старшина Пуцан, долго бродил по роте без видимого толку.
Чифирь совсем остыл, пришлось кипятить снова. Потом я забалдел и снова лег на койку, и время полетело странным образом: вроде не спишь, мозги работают, разные мысли всплывают неспешно, а сверишься по стрелкам – час прошел. Нет, все-таки привык я к чифирю, меня это немножко беспокоит.
В коридоре раздаются топот, стук и бряк: рота вернулась со строевой подготовки с оружием. В двенадцать – построение полка. Оправляю койку, иду в бытовку за шинелью и чемоданом. Колесников уже собрался. Фуражка набекрень, шинель на сгибе локтя слева, чемодан в правой руке, левый сапог на табуретке, и молодой Степанов орудует «бархоткой», которая на самом деле никакой не бархат, а старая портянка, замызганная ваксой. Колесников уедет, Степанов из молодого станет кандидатом и перестанет чистить чужие сапоги. Всем хорошо, что мы уезжаем, все продвинутся в солдатской табели о рангах. Говорят, уже сегодня вечером из карантина поступят новые салаги и узнают, что такое «гребать и сушить». Мне салаг совсем не жалко, просто пришел их черед, вот и все. А мой черед закончился.
– Отваливаем, – говорит Колесников.
Мы спускаемся вниз. По лестнице, мимо нас, обгоняя, бегут на построение солдаты. Сколько им еще здесь бегать... Всем по-разному. У ротного подъезда мы с Валентином садимся на скамейку и закуриваем – нам строиться не надо. Без пяти двенадцать нам нужно быть на плацу напротив КПП, туда подадут машины, а сейчас без пятнадцати. Последний перекур. Взвод наш строится последним на дорожке, весь в пятнах солнечного света и теней от листьев. Полишко мне подмигивает издали, Ара косится недовольно: я уезжаю, а он еще нет.
– Кончай курить, пошли. Не люблю опаздывать.
Напрямую через плац мы не идем – там уже строятся роты, наглеть нехорошо. Мимо нашего клуба – гитару немецкую взять не позволили. Мимо спортзала – он плохо проветривается и всегда кисло пахнет, но я привык, родной спортивный запах. Мимо казармы, где квартирует дознаватель Витенька – вон его закрашенные окна. Грузовики с брезентовыми тентами стоят носом к воротам. Незнакомый лейтенант с повязкой дежурного сверяет нас по списку, указывает грузовик, велит оставить там шинели и чемоданы. Вокруг толпятся дембеля, все бравые, в значках, воротнички застегнуты, ярко белеет магазинная подшивка. У многих каблуки нарощены – в осенний дембель по приказу Бивня такие вот неправильные каблуки на полковом плацу рубили топором.
Лейтенант велит нам разобраться в колонну по два, ведет по краю плаца, командует «направо». Стоим спиной к полковому строю и смотрим, как от штаба топает Бивень со свитой. Позади меня Колесников бормочет: «Скорей бы, на хрен, чё, блин, тянут?»
Командир полка обходит дембелей, жмет руку каждому, с иными заговаривает. Слов нам не слышно, но живот у Бивня трясется, так что можно понять: Батя шутит. Полковник приближается. Следом шествуют Генералов и Фролов, за ними – четыре комбата. Мне уже слышно, как Бивень отечески басит: «Спасибо за службу, сынок». И снова: «Спасибо за службу...» Теперь моя очередь. Полковник жмет мне руку, смотрит тепло, но никак среди других не выделяет. На Колесникова тоже не реагирует, да его и не видно за мной, только рука на мгновение высунулась. Ну и ладно, нам же лучше. А ведь как кричал прошлым летом перед строем: «У меня в полку две тысячи солдат и два распиздяя – Спивак и Кротов!» Мы тогда попались в первый раз. Черт с ним, проехали... Даже стыдно становится: и здесь хотел отличиться, выделиться из толпы, ждал, что узнает высшее начальство. Я провожаю Бивня взглядом, перевожу глаза и натыкаюсь на лицо майора Кривоносова. Там, где кожа не тронута красным, лицо комбата совершенно белое от злости. Ничего не поделаешь, товарищ гвардии майор, писарская дружба сильнее комбатовской власти. Рассказать бы ему, как я ночью бегал на узел связи, как выходили на дивизию, через них на комендантскую роту в штабе тыла армии. Подняли со сна знакомого сержанта, старшего писаря, тот сказал: «Если в списке между последней фамилией и подписью Бивня есть место – впечатаем тебя и Вальку, а если места нет, тогда никак». И человек ведь оказался тот сержант: не только впечатал и быстро на подпись начальнику армейского штаба отправил, но дозвонился в полк и передал, что все устроено, готовьтесь. Позже я в штабе полковом проверил – списки вернулись с генеральской визой. Сам Бивень ничего бы уже не исправил, пусть даже очень сильно захотел. Вот чем армия по делу хороша: что сверху пришло – то железно. А комбат-то не знал, получается. Как человек военный он понимает, что стою я в первой партии на веском основании. Комбат молчит, но мне и так понятно, что он про меня думает. Прости, майор, но мне до середины лета ждать не хочется.
Командир полка обход закончил и уже замер по центру строя.
– Для солдатского прощания-а! – раскатывается Батькин бас. – Три минуты-ы! Разойдись!
После команды возникает толкотня, каждый рвется к своей роте. Мне навстречу бросается Полишко, я обнимаю его и стучу ладонью по спине. Николенко поверх обнимает нас обоих. Мама жмет мне руку и морщится. Ары не видно, зато в двух шагах я замечаю взводного Лунина. Черт побери, какой он все-таки пацан. Прощаюсь со взводным, жму руку старшине Пузану, ищу глазами ротного. Кореец стоит в стороне, смотрит под ноги.
– Товарищ старший лейтенант!
Ротный мне улыбается. С ума сойти – впервые вижу на его лице улыбку. Надо сказать, улыбка ему не идет, образ жесткого вояки рассыпается, виден просто низенький худой кореец с кривоватыми ногами, неладный муж своей большой жены и папа пяти маленьких корейцев. Он ниже меня на целую голову, и обниматься с ним неловко. Я буду по нему скучать. Мы ничего не говорим друг другу, но мне хочется, чтобы сейчас он думал так же.
