I
С приездом Пожарского жизнь города во многом изменилась. На площадях и на улицах кучками появлялись ополченцы. Они уже не дичились, не прятались по окраинам, как прежде. Ходили свободно и вид имели бодрый, веселый. Их обступали посадские, выспрашивали: «Ну, как воевода?» Ополченцы рассказывали, что князь разделил их на сотни и полки и что велено срубить большие избы на зиму. Пожарского называли земским воеводой, а Звенигородского – боярским.
В первые же дни после приезда князя ратники построили караульные вышки у застав. Пожарский сам установил порядок караульной службы. Буянова назначили сотником конного дозора.
Новый воевода дал почувствовать Звенигородскому, что самое важное в Нижнем – ополчение.
Звенигородский отвел Пожарскому покои в кремле, в соседстве со своими.
Устроил в честь его пиршество. Каждый из гостей норовил сказать новому воеводе что-нибудь лестное.
Минина не пригласили. Этого не позволял обычай: нельзя было посадскому человеку, в разряде служилых не значившемуся, сидеть за одним столом с князьями, боярскими детьми и дворянством. Это было бы жестоким оскорблением для гостей воеводы. «Смерд боярину не товарищ!» – так думали в кремле, на Верхнем посаде.
Кто-то из посадских намекнул Минину: «Тебя-то, дескать, и обошли; как ты, братец, ни старайся, все одно гусь свинье не товарищ. Звенигородский да Пожарский – князья, и столкуются между собою скорее, чем с тобой».
Минин шутил:
– Сатана гордился – с неба свалился; фараон гордился – в море утопился; а нам гордиться не годится, мы – земские люди…
Он хитрил. От всех скрывал, что Пожарский после своего приезда уже дважды приходил к нему по ночам, переодетый в стрелецкое платье. Приходил к нему за советом, как к старшему. Целые часы длились их беседы. Пили вместе брагу, угощались домашними кушаньями.
Князь расспрашивал Кузьму обо всех городских делах, о влиятельных людях города, о том, как управляют уездом воеводы и чем недовольно население.
Пожарский поинтересовался также: кого бы хотел он, Минин, видеть на престоле после изгнания панов из Москвы.
– Только с тобой одним могу я говорить об этом… – прибавил князь, тяжело вздохнув. Видно было, что вопрос о будущем царе мучает его.
Минин ответил:
– Пожелаем царя нового, не похожего на ранее властвовавших. Они правили, будто на белом свете нет простых людей. Так нельзя. Гляди сам, Митрий Михайлыч, как люди жалеют государство. Нищие, голодные, едва волоча ноги, бегут к нам под твои знамена. Бунтуя, наш народ никогда не шел против своего государства! Тебе ли того не знать! И кто был у Болотникова, радеет о нашем царстве едва ли не больше тех, кто у него не был.
Пожарский выслушал Кузьму в глубоком раздумье и, как бы желая продолжить его мысль, сказал с горечью:
– А бояре, обидевшись на власть и ради самогосподствия, не раз искали прибежища у врагов, со всею охотою склонялись к измене. Возьми Салтыкова. Знают все, что он сговорился с поляками и немцами еще при царе Борисе. Он и дьяк Власьев… когда их посылали в Польшу договор утверждать. Там и с Сапегой он сдружился, и с королевичем Владиславом виделся. И в Неметции он бывал… Там нашел себе друзей.
Заметив волнение на лице князя, Минин постарался замять этот разговор. Становилось неловко, хотя и приятно слышать осуждение бояр и князей из княжеских уст.
Пожарский помянул князя Василия Голицына. Заговорил о нем с жаром и гордостью.
– Вот какие надобны были бы люди в нынешнее время. О, если бы был здесь ныне такой столп, как князь Василий Васильевич! Им бы мы все здесь держались. И я за такое великое дело не взялся бы.
Кузьма понял Пожарского. Он слыхал и раньше, что князь держит сторону Голицыных и что он был бы рад тому, если бы трон достался Василию Васильевичу.
Минин заметил: рано думать о царях! Впереди и без того много дел.
* * *
Присутствуя на устроенном для него пиршестве, Пожарский думал об одном: как бы поскорее уйти из воеводских хором; вина не пил; на заздравные чарки отвечал вежливым поклоном, осматривая всех ласковым, располагающим к нему взглядом.
Целый вечер за ним ухаживал воевода. Он оказывал ему всякие знаки уважения, а захмелев, увел его в одну из пустых горниц и неожиданно начал разговор о Минине. Заговорил о нем как о человеке опасном, с которым князь должен быть осторожен. Он изобразил Кузьму хитрым, ловким, своекорыстным, склоняющим народ к бунту, восстанавливающим его, подобно Болотникову, против бояр и вотчинников. Но этот еще, пожалуй, опаснее Болотникова Ивашки: им руководит честолюбие, жажда наживы и власти. На него уже и посадские жалуются: под видом сбора на ополчение дерет налоги с живых и мертвых… Монастыри вздумал обирать… Не в свои сани мужик залез. Красными словами народ заворожил.
– Народу верить нельзя! Ненавидит нас, князей, народ, – бубнил в ухо Пожарскому Звенигородский.
Биркин шепнул Пожарскому:
– Видел за столом вдову? Красивая баба? Сбил и ее. Подослал к ней смазливого холопа. Не устояла! Им того и надо было. Деньги у нее обобрали. Казну накопил Куземка невиданную. И тою казною подкупает беглых. Тем только и привлек их на свою сторону. На наши же деньги – и против нас! Вот он какой!
Воевода, охмелев, плачущим голосом воскликнул:
– Князь! Опомнись! С кем ты связался! Не срами родителей! Не достоин он тебя!
– Погибаем вить мы от них… – поддержал воеводу Биркин. – Теснят они нас, купчишки и мужики здешние.
– Вы хотите учить меня! Не считаете ли вы меня отечеством ниже вас? Не думаете ли вы, что без вдовьих денег мы и ополчения не собрали бы?! – вспылил Пожарский.
– Что ты, что ты, князюшка! С чего ты это взял?! – ответил Биркин, поднявшись со скамьи. – Воитель я такой же, как и ты!.. – стукнул он себя кулаком по груди.
Звенигородский побагровел, оттопырил губы:
– А я такой же, как и ты. Но, может быть, и повыше. Мой предок – князь Мстислав! – промычал он себе в бороду.
Пожарский, с трудом подавляя гнев, укоризненно покачал головою:
– Не спесивьтесь, друзья! Иван Третий, выведя из новгородской земли толпу таких спесивцев, отдал их имения не только крестьянам, но даже холопам, и стали черные люди такими же, как и мы с вами, князьями. Борис – царь также из холопей, сделал боярским сыном мужика Филатова. Будущий царь может и нас лишить чести, а неведомую чернь возвести в сан… Чванство – не ум, а недоумие: не понизился я, сойдясь с разумным человеком, но повысился.
