– Сдавайтесь! – кричали сопровождавшие его казаки. – С нами двадцать пять тысяч!
Они, конечно, врали. Но шайка собралась огромная. В несколько дней Злодей нарастил на казацких костях крестьянское мясо. Его ждали. Точили ножи, прятали кистени по амбарам. Наконец, после башкирских деревень да горелых заводов, бунтовщики явились в хлебный край, сытная благодать которого кормила не все рты. Самозванец обернулся так быстро, что многие помещики не успели покинуть имений и были либо повешены, либо сожжены вместе с домами. Крестьяне начинали волноваться от одного имени государя Петра Федоровича, хватались за дубины и, покончив с хозяевами, всем миром выступали встречать царя-батюшку.
Иное дело города. Сто лет назад, когда по Волге гулял Разин, низовая голытьба сама открывала ему ворота. Много было недовольных, много нищих. Теперь речные города забогатели, расстроились, слободы вываливались за стены, как купеческое пузо за ремень. Вросли в берега, торговали и не хотели впустить в себя мужицкую армию.
Ночь дал Самозванец Казани на раздумья. Утром назначил штурм. Чуть только расцвело, потянулись по Арскому полю возы сена, за которыми прятались мятежники. Между ними катили пушки. На предместье Пугачев выслал целую толпу безоружных крестьян с палками. Мужики трусили, вперед их гнали только казацкие нагайки. Но этой сволочи было не жаль, потому и подвел ее Злодей под самую казанскую батарею.
От выстрелов полегли многие, но еще больше скатилось в овраги и по ним пробиралось вперед, пока у самой кромки домов не наткнулось на учеников благородной гимназии. При них была пушка, но стрелять они не умели. Их разогнали кулаками и заняли летний губернаторский дом, в ворота которого вкатили отбитую мортиру и пошли палить вдоль улиц.
Предместье пало, не успев сдаться.
С правого крыла разгорелась схватка в Суконной слободе. Суконщики – народ драчливый, большей частью кулачные бойцы – не хотели отдать ни своих дворов, ни складов, ни товара. И хотя многое было уже перетащено в крепость, но ведь рубленый дом туда не втиснешь! Здоровенные дядьки сомкнулись за спинами бегущих гимназистов, не позволяя нападавшим их преследовать. Началось побоище. Лупились азартно. С бранью и хохотом. Мозги вышибали и то с прибаутками.
Но Пугачев тем временем велел вкатить пушки на Шарную гору и оттуда жахнул картечью. Суконным мастерам пришлось отступить. Много осталось на земле пришлых, но и кулачные бойцы понесли потери. Слобода занялась огнем. Все, кто не успел укрыться, бежали к кремлю. На их спинах злодеи ворвались в город.
У самого моста им навстречу вышел седобородый дед в чудном старинном платье – живая казанская достопримечательность, стадесятилетний петровский гренадер Кудрявцев. Отослав внучат в крепость, он отказался идти с ними, говоря, что крепко пожил, пора и честь знать. Нацепив на худые плечи свой прежний мундир, кое-где слежавшийся до продольных дыр, и привесив награды, он взял икону и встал посреди улицы.
– Сынки! Не трогайте город! Не пригоже это! – голос у старого вояки оказался зычный и минутами перекрикивал артиллерию. – Вы же русские люди! Вспомните о Боге! Разве шведы кругом?
На него наскочили казаки и зарубили парой ударов. Лиза с крепостной стены видела, как упал Кудрявцев, и закричала. На что она только не насмотрелась! Но убить того, кто и так почти в могиле, представилось ей каким-то новым, кощунственным злодеянием.
Между тем мятежники были уже в городе, который горел с разных концов. Грабили дома и лавки, врывались в церкви, обдирали иконы, натягивали на себя поповские стихари или богатые женские платья и в таком виде бегали по улицам с криками и резали всех, кто попадался дорогой.
Пугачев льнул к кремлю и, чудилось, поставил себе целью разбить стены. Втащив пушки на колокольни, он приказал стрелять по Спасскому монастырю в правом углу крепости. Ветхое строение едва держалось. Одна брешь – и мятежники будут внутри. Но пожар обернулся против незваных гостей. Вскоре от горящих деревянных домов жар начал наступать на победителей, и им пришлось спешно переправляться через реку в лагерь.
Множество пленных гнали из города. Казаки желали во что бы то ни стало сохранить людей, чтобы потом продать через степь. Башкиры же, напротив, кололи, кого могли, и серчали на грозные окрики соратников. Лиза наблюдала, как какая-то женщина с тремя детьми убегает от страшных косоглазых всадников. Девчонки вцепились ей в руки, а зубами она держала подол с младенцем. Видя, что смерть близко, баба кинулась под ноги казацкой лошади и завопила:
– Батюшка! Помилуй!
Верховой загородил ее боком коня и втащил в седло.
– Что ты, мать, очумела? – сипло спросил он. – Ведь башкирец же тебя заколет!
Они поскакали дальше к мосту, где теснились телеги с добром и множество люда, перегоняемого через реку как скот. Народ кучами срывался в Казанку, и тела, зацепившиеся за деревянные опоры, уже образовали запруду.
У лагеря пленных согнали на широкое поле, по краю которого разместили пушки. Поставили на колени и один раз шарахнули картечью поверх голов – для устрашения. Но канониры у Самозванца были неумелые – многие в переднем ряду рухнули, подкошенные их меткой стрельбой. Бабы подняли вой и попадали на детей, прижимая телами к земле. Тут выехал злодейский полковник Белобородов – тщедушный старичок, беглый солдат, а по ухваткам старообрядческий начетчик – и с изуверской ухмылочкой огласил всем прощение. Народ закричал: «ура!» и повскакал с карачек. Но пленным велели сидеть смирно, пока не начнут выкликать желающих пойти в службу к государю Петру Федоровичу.
Сам Пугачев развалился в атласных креслах возле своего распахнутого шатра и с важностью принимал дары казанских татар, приехавших к нему на поклон. Как и башкиры, они хотели, чтобы родные места были очищены от колонистов и возвращены им в вечное владение. Самозванец взял верблюдов и золото, но ничего не обещал. Хорошо ли царю отовсюду теснить русских? Каждый раз, когда дела шли бойко, Злодей помышлял о державе. Когда же Миних наступал ему на пятки, думалось только об уходе в Персию.
Сейчас Пугачева забавляла мысль, что на том берегу Казанки обе его жены. (Про Лизу он не знал.) Любопытно будет взглянуть на них, если останутся целы. Софье муж прочил батогов за то, что ославила его перед людьми. Устинью же можно и принять обратно. Если здесь ни за кого глаз не зацепится.
Под стенами бушевал огненный шквал. Точно лава разлилась по всему городу. Искры и целые головни от рушащихся домов летели в крепость. Они падали на деревянные кровли. Но люди быстро затаптывали пламя. Заливать его было нечем, кроме собственного пота. Подступ к реке оказался отрезан.
Из Благовещенского собора слышались нестройные голоса поющих. Преосвященный Вениамин служил молебен о спасении христианских душ. Народ набился в храм, стоял на паперти, распирал плечами площадь. Подпевали все, и от этого тягучего, слезного моления щипало в носу и горели глаза. Плакали и мужчины, и женщины, и барышни, и солдаты. Настал их час. И смерть пришла к ним лютая. От огненного запаления и воровского нападения.
