4. Авиация так же была раздроблена по всему фронту на мелкие группы, не было ее сосредоточенных ударов последовательно по определенным направлениям, а при прорыве войсками заранее подготовленной обороны противника она на поле боя почти не участвовала, что сильно сказывалось отрицательно на моральном состоянии войск».
Поскольку Г. К. Жуков был одновременно и командующим войсками Западного направления, стиль его управления распространялся, естественно, на все направление.
Безусловно, были просчеты и недоработки командиров разных звеньев, в частности, командующих армиями. К таковым, можно отнести необеспеченность безопасности мест прорывов, отсутствие эффективной охраны своих растянутых коммуникаций, о чем писал П. А. Белов; поспешность в организации и неподготовленность атак частей и соединений на позиции противника, о чем вспоминали многие участники событий и отмечали вышестоящие начальники. Так, приехавший на позиции 30-й армии Г. К. Жуков писал в докладе И. Сталину: «До 2.2 Лелюшенко наступления не организовал, вступал в бой на широком фронте, с ходу пачками бросал войска без надлежащей артиллерийской поддержки. В результате, истощив и до этого слабые дивизии, успеха не имел».
Его слова подтверждают воспоминания участников боевых действий.
Ховрин Г. С., бывший начальник штаба 359-й стрелковой дивизии 30-й армии, писал после войны: «Если объективно оценивать обстановку, сложившуюся под Ржевом к исходу 24 февраля, то она характеризовалась бесперспективностью наступления, что было обусловлено, во-первых, тактикой ведения боевых действий штабом 3-й армии, а во-вторых, что было главным, наличием тех сил и средств, которые имели стрелковые дивизии 30-й армии. Наступление отдельными, мало или вообще не обученными подразделениями, без должного подавления огнем обороны противника, засевшего в укрепленных населенных пунктах, для ведения боя зимой, когда наши подразделения бросались в бой днем по глубокому снегу, на виду у противника, под его ураганным огнем всех видов – такое наступление было обычно безуспешным и неизбежно сопровождалось большими потерями личного состава. Однако все это иначе оценивало командование 30-й армии. Оно постоянно категорически и с угрозой требовало наступать во что бы то ни стало. В результате успеха наступления не было, а потери личного состава все время росли и росли».
Ф. С. Иванов, ветеран 149-го лыжного батальона, потерявший на войне обе ноги, не один раз вспоминал бои под Ржевом: «Многие годы раздумья не покидают меня. Знало ли высокое командование, что нас без подготовки к атаке и почти с голыми руками вот так, прямо с марша, бросили на расстрел немецких пулеметов? Какая была нужда так спешно штурмовать деревню? Не мне судить, но сомнения все равно одолевают меня. И скажу прямо, солдатским умом. Особенно не берегли солдатские души, а бросали их в пламя войны как пушечное мясо. В раздумьях, порою, вдруг начинает говорить совесть. Друзья мои погибли, а я, хоть и искалеченный, но живой. Все ли сделал, чтобы уберечь их?!
Я много думал над довоенными демагогическими фразами вождей: «У нас есть чем защищать». Мы, фронтовики, многие послевоенные годы кричали и вскакивали по ночам, когда нам снились рукопашные схватки, на которые мы шли порою почти с голыми руками. Как правило, такие бои навязывали мы, но, должен сказать, немцы дрались в них не с меньшим упорством и ожесточением».
П. Гасников, участник боев под Ржевом в составе 369-й стрелковой дивизии, тоже рассуждал после войны: «Вспоминая и осмысливая пройденные дороги, склоняю голову перед светлой памятью тысяч и тысяч солдат, павших в окружении и в боях за Ржев. Их могилы здесь всюду: и на восточных, и на западных, и на южных подходах к городу. К войне мы были подготовлены плохо. Мы вступили в нее со слабыми, неопытными кадрами. В большинстве своем полками командовали люди – выходцы с курсов младших лейтенантов и чуть-чуть подучившиеся в дальнейшем. Здесь, под Ржевом, надо было добывать недостающий опыт. Да и вооружены мы были плохо. Потребовалось больше года, чтобы пройти испытания войной. Эта школа в пожарищах и крови пала на ржевскую землю. Здесь для нас были самые первые и самые тяжкие за всю войну испытания нашей юности. Тылу потребовалось больше года, чтобы оснастить нас в достатке современным оружием, дать больше танков, артиллерии, самолетов, да и питание солдат организовать так, как это было во второй половине войны. Здесь, под Ржевом, мы воевали зачастую впроголодь и особенно в окружении…
Еще когда мы были на марше от Торжка к Ржеву, я оказался случайным свидетелем разговора. Наша разведрота шла в голове 1223-го полка. Внезапно появившийся командующий 29-й армии… в звании генерал-майора подозвал к себе командира полка и на ходу, как говорится, наскоком задал ему вопрос: «Знаешь ли ты, куда идешь, знаешь ли карту?» На что командир полка (а он всего-то был в звании капитана) ответил: «Карту знаю, в местности разбираюсь, я – преподаватель 2-го Свердловского пехотного училища». Представьте себе, генерал остался удовлетворенным. Не сомневаюсь, что карту капитан знал и в местности разбирался, а вот тактику немецкой армии предстояло осваивать и капитану, и генералу, и всем нам, призванным воевать ценой большой крови.
Я считаю, что руководство войсками под Ржевом со стороны высшего и среднего командования 29-й армии было очень плохое. Бросив нашу дивизию в прорыв… не сделали самого элементарного: не организовали заслоны на флангах. Надо было теснить немцев и вправо, и влево, и тогда наверняка у нас был бы успех, потому что у нас было бы и продовольствие и боепитание. Правда, командир дивизии подполковник Фисенко сделал отчаянную попытку прорваться к нашим тылам… Результат оказался трагическим. Мы понесли большие потери, наступление захлебнулось. Немцы, разгадав наши планы, не дремали. Это наступление было организовано в спешке, без соответствующей подготовки, без поддержки артиллерии. Ведь снарядов-то у нас почти не было».
Безусловно, высшее командование знало о том, о чем вспоминали непосредственные участники боев. Еще в дни сражений политработники частей и соединений писали о таких фактах и в Главное политическое управление, и Верховному главнокомандующему, но эти письма спускались назад, в Военные советы фронтов. В последнее время авторы отдельных исследований ссылаются на директиву Западного фронта от 19 марта 1942 г. (см. Приложения) как на пример решения вопроса о «сбережении жизней красноармейцев». Подчеркнем, что принята она была, судя по преамбуле, только после многочисленных обращений фронтовиков в вышестоящие инстанции. Но она вряд ли могла быть выполнена практически из-за отсутствия в это время на фронте, в том числе на Западном и Калининском фронтах, достаточного числа боеприпасов. Об этом речь шла выше. Об этом вспоминал после войны и сам автор директивы: «Вероятно, трудно поверить, но нам приходилось устанавливать норму расхода… боеприпасов 1–2 выстрела на орудие в сутки. И это, заметьте, в период наступления! В донесении Западного фронта на имя Верховного Главнокомандующего от 14 февраля 1942 года говорилось: «Как показал опыт боев, недостаток снарядов не дает возможности проводить артиллерийское наступление. В результате система огня не уничтожается, и наши части, атакуя малоподавленную оборону противника, несут большие потери, не добившись надлежащего успеха». Из этих слов следует, что, подписывая директиву в то время, командующий Западным фронтом понимал ее декларативность, но в наши дни этот документ используют для поддержания положительного образа будущего «Маршала Победы».
