— Это случилось не совсем по моей воле.
— А что в нашей жизни происходит по нашей воле? Я вот еду из-за границы, проводил там важный допрос. Дело идет о ребенке…
— О ребенке?
— Да, о ребенке, который… Фердинанд, а кто вы по профессии? (Фиат постеснялся назвать адвокату свое прозвище). Позвольте задать вам вопрос: вы где-нибудь учились?
— В торговом училище, до выпускных экзаменов не дотянул. Потом был младшим инвестором в фирме, которая, даже не приступив к деятельности, обанкротилась. С тех пор я должник. — Все, о чем он полжизни молчал, словно о заразной болезни, вдруг запросто слетает с языка.
Розенгартен морщит лоб. Получше присмотревшись к его физиономии, замечаешь, что на Фиата, бывшего румынского попрошайку, он взирает чуть ли не с пиететом, во всяком случае, в глазах у него появилось какое-то новое выражение.
— Очень рад, что вы решились заговорить со мной, — Розенгартен кладет ладони на откидной столик. — Ни в коем случае не хочу быть назойливым, однако мне часто думалось, что я с удовольствием бы побеседовал с вами. Разве можно знать, кто на самом деле человек, который каждый день протягивает вам листок с просьбой подать мелкую монетку. Я еще тогда подумал, — не от хорошей жизни человек этим занимается, но я не хотел мешать вашим выступлениям.
— Извините. Глупая была идея.
— Бросьте! Все это уже в прошлом. Зато мы с вами познакомились.
Розенгартен ослабляет и стаскивает с шеи галстук, который, прикрывая застежку рубашки, довершал изысканность солидного костюма; расстегивает три верхние пуговицы, потом достает с багажной сетки плоский черный чемоданчик. Аккуратно уложив в него галстук, он вынимает из чемоданчика белую сумку, с виду не тяжелую.
— Все мы знаем, что способны лгать, и как раз по этой причине базисом нашего права мы сделали верность истине, дабы оградить граждан от произвола, — вещает Розенгартен. — Во всяком случае, такую мысль высказал в 1832 году создатель концепции правового государства, житель Тюбингена Роберт фон Моль. Конечно, с тех пор миновало полтора столетия. Цель тогдашних усилий ныне предана, забыта и теми, кто, будучи представителями власти, должен бы следить за тем, чтобы действительно велись поиски истины, и большинством простых граждан.
— Так вы ради этого стали адвокатом? Чтобы искать истину? Адвокат — профессия, которая мне всегда казалась удивительной. — Фиат, увлекшись, сидит с раскрытым ртом.
— Признаюсь, мы и зарабатываем недурно. — Розенгартен потягивается, зевает и, — после просьб Фиата, — рассказывает о недавнем судебном разбирательстве.
— Упомянутый ребенок, этот, так сказать, нерв процесса, которым я в настоящее время занимаюсь, все время лежит на животе. Его решительно невозможно поставить на ножки. Как только его переворачивают на спину, орет как резаный. Родители подали иск против палаты по здравоохранению, суть иска в том, что ни один врач не может установить, что с ребенком. Малышу полтора года. Он ходит, то есть он способен ходить. Кости, мускулатура — все развивается нормально. До прошлого года он и вел себя нормально, как все дети его возраста. А последние шесть месяцев все время лежит на животе и не желает вставать. По мнению родителей, врачи обязаны разгадать эту загадку, для того, в конце концов, они за государственный счет получили медицинское образование. Вы только не подумайте, что родители — пропитавшиеся американским духом хитрованы, которые подают иски из-за каждой, пардон, кучи дерьма в лесу. Ничего подобного — они скорей люди робкие. Я вот и летал в Нью-Йорк, получал там экспертное заключение, отзыв специалиста. Если подаешь иск против палаты по здравоохранению, надо быть во всеоружии.
— Розенгартен, погодите! Я знаю этого ребенка! Если, конечно, таким диковинным расстройством, — да и расстройство ли это? — не страдают многие дети.
— По-моему, маловероятно, что многие. Вы знаете этого ребенка?
— Знаю — пожалуй, сильно сказано. Видел раза два. Родители верующие, так?
— Да, и это — дополнительная сложность. Несколько абсурдная история.
— А вы верите?..
— В то, что виноваты врачи? Что они должны знать разгадки всех тайн? Нет, категорически не верю. Меня привлекла именно абсурдность этого случая — мне интересно, что в конце концов выяснится. Я хочу знать, что же такое с этим ребенком. А относительно того, что ребенку необходимо помочь и можно помочь, у меня нет сомнений.
— Разве это не рискованно — браться за такое дело? Где же при этом поиск истины, о котором вы говорили?
— Поймите, дорогой мой, без риска — ни туда и ни сюда. А вы разве не пошли на известный риск, занявшись кофейным бизнесом? Как я уже сказал, мы начинаем как идеалисты — в лучшем случае. А затем в игру вступают другие факторы.
— Хотите сказать, деньги?
— Деньги — символ, который всем людям, по крайней мере, понятен. Скажешь «деньги» — и все кивают с пониманием. Да, деньги, воплощение чаяний массы. Скажешь «эквивалент ценности» — кивать перестают. Я думаю, люди ценят деньги за те возможности, которые открываются благодаря деньгам, и я не отрицаю этих возможностей.
— Боюсь, я не улавливаю вашу мысль.
— Улавливаете, Фердинанд, отлично улавливаете. Любая мысль сложна лишь постольку, поскольку сам ее усложняешь. В моей профессии прекрасны именно возможности, реальные и выражаемые эквивалентом ценности. Однако вы не рассказали, что же вас так огорчает. Говорите, ваш кофейный бизнес идет нормально?
Фиат рассказывает о Валентине, отвергшей его предложение, о возникших разногласиях с другом и партнером по бизнесу, и о чувстве общего дискомфорта, которое не покидает его, несмотря на успехи бизнеса:
— Я запутался, — вздыхает Фиат. — А знаете, вот когда вы разделаетесь с врачебной палатой… думаю, я предъявил бы иск здешнему зоопарку. Дело метафизическое.
— К зоопарку? Интересно, но с них мало что можно получить. Прошу прощения, но давайте на минутку оставим нашу тему. Взгляните-ка, что у меня здесь. Очень кстати, в нашей-то ситуации. Надо открыть окно… — Розенгартен дергает оконную раму, она поддается не сразу, но наконец свежий воздух, ворвавшись, гладит еще влажные после дождя лица попутчиков. Адвокат разворачивает свертки, которые достал из своей белой сумки: это шары из синей бумаги.
— Экологически чистая рисовая бумага, — поясняет он. — Это небесные фонарики, азиатские. Надо прошептать, вот сюда, в эту дырочку, свое заветное желание и выпустить фонарик в ночное небо.
— И вы, юрист, верите в подобные вещи?
Розенгартен смеется:
— Веришь — не веришь, сейчас не в этом суть. Позабавимся, надо же убить время. А момент прямо-таки идеальный для маленьких безумств: дождь уже перестал, поезд еще не едет. Фонарики я купил в нью-йоркском аэропорту, мне там долго пришлось ждать. Сегодня поистине день ожидания. Ну-ка, помогите мне, вот эти штуки надо поджечь. Осторожно! Идите сюда, поближе к окну.
