Франц Мюллер ревновал к Ирвину, ко мне, к кому угодно, с кем Клод имел хоть что-то общее, а особенно к студентке-блондинке Сесили («буржуазная киска», как ее Клод называл), и однажды сиреневыми сумерками, когда все мы вымотались и спали на истовой вписке на шестом этаже, тихонько пришли Уилл Хаббард и Франц, увидели Клода на тахте в объятиях Сесили, и Мюллер сказал: «Он бледный какой-то, правда, как будто его вампирша насухо высасывает?»
Однажды ночью те же двое заявились, но обнаружили, что квартира пуста, поэтому для развлечения этот никчемный педераст Мюллер взял мою кошечку, намотал ей на шею галстук Хаббарда и попытался повесить ее на лампе: маленького котенка. Уилл Хаббард тут же ее снял, без вреда и лишь слегка раненную, мне кажется, в шее, не знаю, меня там не было, я б этого типа из окна выкинул. Мне об этом рассказали, но сильно позже.
II
Потом иногда Мюллер заставал меня одного и разговаривал со мной подолгу и напрямую за пивом, но всегда с одним и тем же намерением: выяснить, что Клод делал или говорил у него за спиной, то есть без его ведома, и с кем виделся, что, где, все эти мучительные допросы влюбленного. Он даже по спине меня хлопал. И давал мне подробные инструкции сказать то-то, это, договориться о встречах так или иначе. Клод его избегал больше обычного.
Прошлое у них было невероятное. В точности как Рембо и Верлен. В Универе Тулейна Клод впал в депрессию, заложил все окна своей квартиры, сунул подушку в духовку, голову опустил на подушку и включил газ. Но самое поразительное, в тот момент Мюллер случайно проезжал мимо на лошади, не как-то, со светской девушкой, не с кем-то (он всегда стремился склеить женщин, чтобы поближе подобраться к Клоду, то была одна из Клодовых случайных куколок). Мюллер довольно случайно слез с лошади, учуял газ у двери, вломился и вытащил пацана в коридор.
Другой был случай, после этого и до Боулинг-Грина, или Эндовера, или еще где-то, они на самом деле получили пропуска Береговой охраны и моряцкие документы и сели на судно из Балтимора или еще откуда-то, но в Нью-Йорке их с борта выпнули по какой-то жалобе, я так никогда и не понял. Куда бы Клод ни двинулся, Мюллер хрял за ним. Мать Клода даже пыталась этого типа арестовать. В то время Хаббард, ближайший друг Франца, возражал вновь и вновь – пускай-де отправится куда-нибудь и отыщет себе мальчика посговорчивее, уйдет в море, поедет в Южную Америку, поживет в джунглях, женится на Синди Лу в Виргинии (Мюллер происходил из аристократии где-то). Нет. То была романтическая и роковая привязанность: сам я понять такое мог, потому что впервые в жизни поймал себя на том, что останавливаюсь посреди улицы и думаю: «Интересно, где сейчас Клод? Что он сейчас делает?» – и шел его искать. В том смысле, что чувство такое, какое бывает при любовном романе. То было весьма ностальгичное «Одно лето в аду». Там чувствовалась ностальгия влюбленных Джонни и меня, влюбленных Клода и Сесили, Франца, влюбленного в Клода, Хаббарда, нависавшего тенью, Гардена, влюбленного в Клода, Хаббарда, меня, Сесили, Джонни и Франца, войны, второго фронта (который случился совсем незадолго до этого), поэзии, мягких городских вечеров, криков «Рембо!», «Новое Видение!», великого Götterdämmerung-а,[49]песни про любовь «Всегда губишь того, кого любишь», запаха пива и дыма в баре «Уэст-Энд», вечеров, которые мы проводили на травке у реки Хадсон на Риверсайд-драйве у 116-й улицы, глядя на розовый запад, глядя, как мимо скользят сухогрузы. Клод мне говорил (шепотом): «Надо мне свалить от Мюллера. Давай в море с тобой пойдем. Только ни единой душе про это не говори. Давай попробуем сесть на судно во Францию. Вон то, наверное, во Францию идет. Высадимся на втором фронте. Дойдем до Парижа пешком: я буду глухонемым, а ты говоришь на сельском французском, и мы крестьянами притворимся. А когда доберемся до Парижа, он, вероятно, будет уже на грани освобождения. Отыщем символы, которыми пропитаны все канавы Монмартра. Будем сочинять поэзию, писать маслом, пить красное вино, носить береты. У меня такое чувство, что я в пруду, который высыхает, и я сейчас задохнусь. По-мойму, ты меня понимаешь. А если нет, давай все равно так и сделаем. Франц – он до ручки дошел, он меня все равно убьет».
III
Поэтому днями мы стали валандаться по Залу НМС, ожидая своей очереди на судно. По вечерам встречались с Хаббардом у него на квартире за углом от Гренич-Виллидж по Седьмой авеню, потому что он работал, получал каждый месяц чек своего трастового фонда и вечно угощал нас изысканными ужинами в «Ромли Мари», в «Сан-Ремо», в «Минетте», и Франц неизбежно всегда нас отыскивал и прибивался. Клоду всегда отлично удавалось то, что Андре Жид называл «acte gratuite» («беспричинный поступок»), когда делаешь что-то просто ни ради чего. В одном ресторане, видя, что его телятина с пармезаном не слишком горяча, он просто взял тарелку, сказал: «Говно какое-то», – и швырнул ее через плечо, лишь слегка дернув запястьем, без всякого выражения, учтиво поднес к губам бокал вина, и никто этого не заметил, кроме нас. Официант даже подскочил с извинениями, подобрать осколки. Или в столовке на рассвете он подымал каплющий яичный белок на вилке и сухо говорил официантке: «Вы называете это полутораминутной варкой?» Или, когда мы ели большой стейк у Уилла в комнате, он брал его целиком, не успевал Уилл его разрезать на четыре части, и принимался его жмакать сальными пальцами и, видя, что нас всех это просто развлекает, рычать, как тигр, а потом Франц кидался ему подыгрывать и пытался вырвать стейк у него из пальцев, и они его разрывали в куски когтями. «Эй! – орал я, – мой стейк!»
«Ах, Вдуюс, ты только о еде и думаешь, дубина мясистая!»
Однажды он стал подпрыгивать на Джейн-стрит и хвататься за нависавшие над нами ветки, вечером, и Франц вздохнул Уиллу: «Ну не чудесен ли?» Или в другой раз перескочил через забор, а Франц тоже попробовал так сделать, промахнулся: «Слышно было, – как говорит Хаббард, – как у него суставы скрипят». (От напруги держаться вровень с таким вот молодым человеком, девятнадцать лет.)
Очень все это было грустно. Про кошку я все равно тогда не знал, к счастью.
Другой вечер, Клод заметил дыру на рукаве Уиллова костюма из сирсакера, сунул в нее палец и оторвал пол-пиджака. Скрипя костями, подлетел Франц, и схватился за другой рукав, и сдернул его, намотал Хаббарду на голову, порвал у него на голове пиджак по всей спине, а потом они стояли вокруг, рвя его на полоски, связывали их вместе, а потом развесили эту гирлянду на люстре и книжных шкафах по всей комнате. Все это добродушно, Хаббард просто сидел, плотно сжав губы, издавал носом «тхфанк», словно пучок лопастей Люфтваффе той ночью, когда у них были все права на свете делать все, чего пожелают. И конечно, для «лоуэллского мальчугана» вроде меня уничтожение пиджака было странно, а вот для них… они все из зажиточных семей.
IV
Мюллер наконец прознал, чем мы занимаемся, таскался за нами следом по 14-й улице и за угол к профсоюзу, ныкался в парадных, наконец мы нашли его в зале профсоюза с мольбой на лице, он говорил: «Послушайте, я знаю, что вы задумали, поэтому я тоже кое-что устроил: я условился насчет обеда для нас троих с девушкой сверху, которая отвечает за распределение по судам и прочее. Вчера я с ней поговорил до того, как вы сюда пришли, и сегодня днем, поглядите-ка, я стянул дюжину разнарядок у нее со стола, вот они, Клод, положи в карман. Теперь слушайте: я могу и это, и еще много всякого, с моей помощью мы все можем устроиться на судно втроем вообще раз плюнуть, ждать совсем не придется…»
