Мы оторопели.
— Вы уже уходите? А чай вы уже пили? — растерянно спрашивала Ма, но «воспитанные» прыгали вниз по лестнице, как дикие козы, даже не попрощавшись.
Уже не веря ни во что хорошее, Ма и Ба поспешно вбежали в комнату и остолбенели во второй раз: все, что можно было сдвинуть с места, было сдвинуто и щедро засыпано конфетными обертками, в самых неожиданных местах красовались надкусанные бутерброды и размякшие шоколадки, весь пол был в каких-то белых разводах, а по дивану явно ходили ногами.
— У вас что здесь, ураган прошел? — всплеснула руками Ма.
Рыжуша молча стояла посреди комнаты.
— Дочь! А что вы делали с зубной пастой? — крикнул из ванной Па.
— Они ее ели… — прошептала Рыжуша трясущимися губами. — Аринушкин сказал, что в пионерском лагере все так делают..
— А что ж вы сладкий пирог не ели? — это Ба продолжала проверку.
— Да? Не съели? — заинтересовался Па и быстро прошел в кухню.
— Ладно, дочь! — Ма обняла Рыжушу. — Сейчас быстренько все уберем и чаю с пирогом попьем!
Рыжуша облегченно вздохнула, а я пошла к Па: как там дела? Может, еще что-нибудь вкусное осталось?
Это было той осенью…
Когда заболел Па.
Пока Па делали операцию, Ма, Лена и Ленка ждали в больничном подъезде: в городе свирепствовал грипп, и в больницу не пускали — был карантин. В подъезде было холодно и промозгло, с улицы тянуло сыростью. Ма все время била дрожь. Наконец вышел усталый хирург и как-то в сторону произнес то слово, которое все боялись услышать.
— Сегодня к нему нельзя, — добавил он. — Приходите завтра, вас пустят.
По дороге на остановку все молчали. Шел мелкий дождь. Долго не было автобуса, а когда он пришел, Ма вдруг разрыдалась и никак не могла остановиться.
Автобус ушел.
На следующее утро Ма выдали пропуск к Па, но сначала она зашла в кабинет к врачу и попросила его не говорить Па правду.
Перед палатой она немножко постояла, а потом решилась и открыла дверь.
Па лежал на кровати у окна и смотрел на Ма. Он был такой же, как всегда, только очень бледный, и Ма почему-то удивилась, на какую-то минуту ей даже показалось, что ничего и не было — ни ожидания в подъезде, ни того страшного слова, ни сегодняшней бессонной ночи, ни разговора с врачом…
И у нее неожиданно легко получилось сказать, что она говорила с врачом, у него, Па, все в порядке, только на всякий случай нужно пройти курс лечения — химиотерапию. А так все ничего, все в порядке.
Па взглянул на заплаканное лицо Ма и ничего не ответил.
…И той зимой
После операции Па еще долго был дома, но я этому не радовалась: я же видела, как ему тяжело, когда он принимает эту свою «химиотерапию», особенно первые три дня на неделе. На четвертый день Па становилось легче. Он вставал, надевал сапоги, теплую летную куртку, которую он получил на своем вертолетном заводе, и говорил:
— Ну что, Дитуша, пойдем по бездорожью?
Мы выходили на улицу. Осень давно кончилась, но снега еще не было. Вернее, он все время падал с неба, но на земле тут же таял и покрывал все вокруг каким-то противным месивом. Дворники не успевали его убирать и почему-то посыпали все вокруг солью. Как будто это суп! Можно подумать, эту грязь кто-то станет лизать.
Редкие прохожие передвигались медленно, осторожно, старались определить, где местечко посуше. А что толку? Разве под этой кашей углядишь? Просто жалко смотреть, как человек стоит на одной ноге, словно аист, выбирает-выбирает, куда бы другую ногу поставить, а потом — плюх! выбрал, называется! — под снегом-то яма с водой! Или, хуже того, лед скользкий!
А мы с Па никогда дорогу не выбираем! Идем вперед! Куда надо, туда и идем! Не сворачиваем!
Ма, правда, потом сердится, что Па ноги промочил: он может простудиться, а ему надо беречься…
Но Па ей прямо отвечает:
— Так мы с Дитушей устроены, Миншток! Под ноги не смотрим!
Обычно мы с Па шлепаем по этой снежной хляби вниз по улице, мимо школы, и первым делом, конечно, сворачиваем к сигаретному киоску — запасаемся сигаретами.
Следующая остановка — кондитерская: конфеты дома все вышли. Па говорит, что, когда Ма волнуется, у нас быстро конфеты кончаются — «на нервной почве».
Под конец идем в мясной магазин — это для меня! — проверить: как там насчет ливерной колбасы или косточек.
С Па в магазин ходить — одно удовольствие! Он меня никогда не привязывает у входа, как Рыжуша или Ма. Я этого терпеть не могу! Когда меня оставляют на улице одну, я начинаю рваться, лаять, метаться, стараюсь изловчиться и вывернуться из ошейника. Вокруг меня собирается толпа, и кто-нибудь обязательно входит в магазин с криком:
— Чья собака там у дверей с ума сходит? Развели собак! Пройти нельзя!
А с Па у нас просто — я захожу вместе с ним. Молча, чинно, благородно. Как будто так и надо.
Потом мы возвращаемся. Как все-таки хорошо у нас дома: тепло, сухо, светло и вкусно пахнет — у Ба уже все готово, моя кормушка полна, и Ба говорит мне строгим голосом:
— Учти — горячее! Дай остыть!
Иногда, когда Па чувствовал себя лучше, он уезжал в мастерскую к Валентину Валентиновичу. По дороге в какой-то особенной булочной Па покупал «паляницу» — круглый белый хлеб, пышный, горячий — «с пылу с жару».
В мастерской чудесно пахло деревом, висела лодка, сделанная Валентином Валентиновичем, — он ее потом подарил Па, лежали рисунки к детским книжкам. Па и Валентин Валентинович пили чай с горячим хлебом, вели неспешные разговоры. Они очень подружились тогда… и навсегда.
К вечеру они ехали домой к Валентину Валентиновичу и Роксане Львовне, в их однокомнатную квартиру в доме художников. Туда же приезжала после работы Ма. На следующий день она рассказывала все Ба, а я запоминала, слово в слово.
Ее встречал Валентин Валентинович в своей любимой теплой клетчатой рубашке и в коротких валенках. Валенки ничуть не мешали ему церемонно целовать Ма руку и вообще прекрасно вписывались в образ графа Толстого.
— Милочка пришла? — доносился из кухни голос Роксаны Львовны. — Проходите, родная! Сейчас будем ужинать. Посмотрите пока, какие я книги замечательные достала.
Ма проходила на кухню, такую уютную, такую красивую, просто загляденье!1— с мебелью, сделанной руками Валентина Валентиновича, рассматривала книги, слушала рассказы Роксаны Львовны о новых журналах, интересных статьях, последних выставках, смеялась острым замечаниям Валентина Валентиновича — отходила душой, погружалась в особенную атмосферу этого дома.
