— Не подумай, что мы суем свой нос в чужие дела, — пояснил Боаз. — Нас это интересует потому, что в кибуце правило: всякий, кто остается здесь дольше двух ночей, обязан взять на себя часть работы.
Тим моментально оживился:
— Какую работу вы мне хотите поручить?
— Со скотом приходилось иметь дело?
— К сожалению, нет, — извиняющимся тоном сказал Тим. — Но в Америке я ухаживал за садом. Я буду счастлив работать в поле.
— Вот и чудесно, — объявил Боаз. — Только не забудь надеть панаму и намазаться лосьоном от солнца. Не то станешь красный, как помидор, и тебя по ошибке сорвут.
Тима разместили в домике с двумя волонтерами из Австралии. Но все понимали, что это не более чем проформа.
В последнее время Дебора жила в одном шрифе с Ханной Явец, которая, по счастливому совпадению, сейчас находилась на ежегодных сборах в корпусе военных связистов. Таким образом, влюбленные на эти немногие отведенные им дни обрели место, принадлежавшее только им двоим.
Каждый день они бок о бок трудились в поле, и это была для них первая возможность наговориться вдоволь и узнать друг друга, не оглядываясь на стрелку часов, приближающуюся к полуночи, — как было когда-то в шабат.
И после каждой ночи, проведенной в объятиях друг друга, мысль о том, что их любовь может быть греховной, таяла, как утренний туман над озером.
Они уже были мужем и женой, и ни одна земная сила не могла их разлучить. Почему они не могут оставаться ими навеки?
На самом деле только этот вопрос и сверлил Деборе мозг.
Может ли она просить его остаться?
Что, если он попросит ее уехать с ним?
* * *
Деборе хотелось делить с Тимом все его переживания. Отвергнув его доводы, что главное в эти бесценные дни — быть вместе, она добилась у начальства разрешения свозить его к святым местам его веры.
Дебора взяла с собой аванс за месяц, и они отправились дорогой правоверных паломников к местам, где проповедовал христианский Спаситель.
По негласной договоренности они не обсуждали, что ждет их впереди. Или не смели обсуждать. Они жили одним днем. Но каждый закат солнца неотвратимо приближал их к той минуте, когда уже будет невозможно уклоняться от трудного решения.
Но разве они были не в той земле, где Иисус Навин приказал солнцу застыть на месте? И разве оно ему не повиновалось?
Как-то ближе к вечеру Дебора шла вдоль берега озера и в который раз мысленно задавала себе миллион неразрешимых вопросов, как вдруг наткнулась на Боаза, который неподвижно сидел на траве, погрузившись в книгу.
Она знала, что он иногда прибегает к этому убежищу, дабы сбросить с себя груз обязанностей руководителя («Двести кибуцников — двести мнений»), и решила ему не мешать. Но Боаз уже издали понял, что ей хочется поговорить, и поманил к себе.
Без лишних предисловий он перешел сразу к существу вопроса.
— Ну, и сколько осталось?
— Не знаю. — Дебора пожала плечами.
— Знаешь. И еще как! — отеческим тоном произнес он. — Ты знаешь с точностью до часа, а может, и до минуты.
— Завтра мы уезжаем по стране, — подсказала она.
— Но ты не собираешься, как Моисей, сорок лет ходить по пустыне? — пошутил он. — Ему надо будет вернуться в Иерусалим. Когда?
— Пятнадцатого, — помертвелым голосом произнесла она.
— Что ж, — тихо сказал он, — значит, у вас есть еще пять дней.
— Чтобы одному из нас принять решение? — встрепенулась она.
— Нет, Дебора, — как можно ласковей произнес Боаз. — Никто из вас не может ничего изменить. У вас есть пять дней, чтобы свыкнуться с этой мыслью.
На следующее утро Дебора с Тимом сели в потрепанный Седан и отправились в дорогу, которая, оба знали, приведет их к разлуке.
Пока Тим загружал в багажник свой чемодан, Дебора бросила прощальный взгляд на шриф. Тим забирал с собой все свои вещи. Все до единой. Когда она вернется, у нее останутся одни воспоминания.
Следующие несколько дней прошли как в тумане. Вооружившись путеводителями, под палящим солнцем они исходили Назарет, Кесарию, Мегиддои, Хеврон и Вифлеем.
Вечерами, преодолевая робость, они останавливались в недорогих отелях и всякий раз испытывали угрызения совести — хотя десятки молодых парочек делали ровно то же самое.
Наконец настал черед Иерусалима. Города, переполнявшего их страстью. Не только религиозной, но и чувственной.
Они изо всех сил гнали прочь печаль. Дебора даже шутила по поводу того, что гостиница, где они остановились, оказалась в каких-то десяти минутах от Меа-Шеарима, и грозила познакомить Тимоти с Шифманами.
Они обошли все памятные места — в том числе Старый Город, с недавних пор формально ставший единым целым, но по-прежнему состоящий из крохотных фрагментов различных конфессий.
Проходя по узким улицам, они оказывались бок о бок со священниками армянской, греческой православной, эфиопской церквей; с муллами из арабских мечетей; с ортодоксальными евреями, казавшимися Деборе копией ее прежних соседей по Бруклину.
В конце концов Дебора привела Тимоти на гребень Стены Плача и показала ему то место, где из-за ее «греховного пения» случился скандал.
— Не верю! — заявил Тим. — Они такие набожные! За молитвой ничего вокруг не видят и не слышат.
— Могу поклясться: некоторые и сейчас меня узнают. Так что молиться на этом отгороженном пятачке мне теперь небезопасно. Зато тебя, моего светловолосого ирландского друга, примут с распростертыми объятиями.
Она что-то шепнула ему на ухо.
— Не надо! — отказался он с улыбкой. — Это будет святотатством.
— Вовсе нет, если только ты сам этого не допустишь.
— Но у меня и кипы на голове нет!
— Не волнуйся, любимый, стоит тебе бросить им пару слов на идише — и ты увидишь, как быстро у тебя появится нужное снаряжение.
Тим хмыкнул и почтительно двинулся в сторону толпы молящихся.
На него разом обратили внимание несколько молодых людей.
— Смотрите, смотрите! — наперебой заговорили они на идише. — Вот душа, жаждущая спасения!
Молодые люди дружелюбно устремились ему навстречу и обступили тесным кольцом.
— Вы говорите на идише? — спросил кто-то.
— Йо, а биссель[35], — поскромничал Тимоти.
Возбуждение незнакомцев усилилось, и они продолжали свой допрос.
— Умеете давен[36]?
