– Федя считает, что люди умеют летать и наяву тоже, просто забыли, как это делается, – тем же тоном, которым перечисляла перинатальные диагнозы сына, сказала мать.
– Да, – Федя кивнул. – Как бы мы могли видеть и чувствовать то, чего никогда не было? А вы как во сне летаете? Высоко?
– Да нет, не очень, – несколько смущенно отозвалась я (откуда это смущение? Ведь люди обычно охотно рассказывают свои сны, а в полетах нет совершенно ничего неприличного). – Ну, так, немножко, несколько метров, может быть…
– Да-да, так обычно и бывает. Метров двадцать-тридцать максимум. Наверное, это наш предел, – спокойно подтвердил Федя. – Но это совершенно не страшно, у большинства насекомых и у некоторых птиц еще меньше. А вот это чувство во сне: «Так вот, оказывается, это как делается! Так просто! Как же я раньше не догадался?!» У вас оно есть? – мальчик требовательно заглянул мне в глаза.
– Ну… в общем, да…
Мать тяжело и шумно вздохнула:
– Он уже четыре года (с подготовительной группы детского садика) проводит что-то вроде исследования, опросил уже несколько сотен человек, у него сначала была тетрадка, а теперь компьютерные файлы… Все мифы, все сказки о летающих людях, и не только об Икаре, которого все знают. Там у него какая-то такая экзотика, о какой мы и понятия не имели, пока он нам не рассказал. Помните того человека, который собирал свидетельства о клинической смерти у переживших ее, про вот этот светящийся коридор? Вот, и у Феди что-то в этом роде… Кто как летает, как часто, как взлетает, что видит, когда летит…
– Да-да, – вставил Федя, улыбаясь. – Я, когда умирал маленьким, очень много летал. Это было… Хорошо, мама, я не буду.
– Ну что же! – с наигранной бодростью воскликнула я (а сама чувствую: что-то тут все-таки не так!). – Оригинальное и стоящее увлечение у тебя, Федя! Сны ведь – до сих пор очень загадочная вещь. Возможно, когда-нибудь твое исследование очень пригодится ученым. А может быть, ты и сам станешь ученым.
– Он собирается сам полететь! Наяву, а не во сне!! Научиться летать и научить других! Вернуть людям когда-то утраченное! Понимаете?!! – выкрикнула мать и прижала ладони к ушам, словно сама оглушенная своим криком.
– В каком смысле?
– В самом прямом! Он уверен, что люди могут летать. Надо только вспомнить, как это делается. Он сказал нам, что полетит, еще где-то лет в пять, когда чуть-чуть наладилось со здоровьем. И объяснил про сны. Мы убеждали его, что сны и реальность – это разные вещи. Он сказал: «Реальность – это то, что есть сейчас. Сны – это про то, что было, или про то, что будет». Мы тогда сразу не нашлись, что сказать, потому что когда пятилетний ребенок начинает говорить афоризмами… Он успокоил нас, сказал: «Еще не сейчас, ведь я должен понять и как следует вспомнить. Если ошибусь, то разобьюсь сразу, и никакого толка. Одно дело во сне и другое – наяву, я понимаю». С тех пор вот всё это – подготовительная работа. У него есть единомышленники, я читала в Интернете, и у меня волосы дыбом вставали: они все ждут, когда он полетит! И вроде как верят в это! Он у них что-то вроде гуру, понимаете!! «Ребенок-индиго», так ему какая-то экзальтированная взрослая дура во «ВКонтакте» написала: «Тебя, наверное, родители совсем не понимают, я была бы счастлива, если бы у меня был такой сын, мы бы полетели вместе…» Мир полон сумасшедших! Мы отключали компьютер – ему это совсем не мешает, он легко взаимодействует с живыми людьми, может в электричке по дороге на дачу с кем-нибудь разговориться и тут же достать свою тетрадочку… Мы все время ждем, – каждый день, вы понимаете? – что он шагнет с какой-нибудь крыши. Мы его просили: «Ты скажешь нам, когда?» А он нам: «Нет, вы будете нервничать и меня отговаривать. Когда я уже полечу, вы, конечно, первые узнаете, ведь вы же мои родители, я и вас научу летать, это же так здорово…»
Тут уж я испугалась по-настоящему, конечно. Вымоленный у Бога и современной медицины ребенок, который едва ли не каждую минуту может решить, что набрал достаточно информации и чувственного опыта, и шагнуть в никуда с уверенностью, что сейчас полетит над миром…
Но я ничего не смогла. Все мое разбивалось о матово-ледяной панцирь Фединой уверенности в своей правоте. Никакие замены типа аэродинамической трубы или обучения в секции парапланеризма Федю особо не интересовали (хотя родители готовы были хвататься за что угодно – в трубе Федя с интересом полетал, а парапланеристы протестующе замахали руками, едва увидев заморыша). «Ну вы же понимаете, что это все не то!» – доверительно улыбнулся мне мальчик. Максимум, чего я смогла достичь, – ознакомившись с собранными им данными, я со всей силой бывшего исследователя-экспериментатора обрушилась на гипотезу «шага с крыши». С его же «сонными» данными в руках я доказывала мальчику, что стиль полета у людей отличается от стиля полета у стрижей и буревестников и близок, скорее, к гусям или лебедям, только на суше. Бежать, все увеличивая длину прыжка, чуть-чуть зависать в воздухе… Федя слушал меня очень внимательно, в чем-то соглашался, ибо логика у него работала великолепно.
Потом мы расстались. И я не знаю, что с ним стало.
* * *
Но вот здесь и сейчас. Мы об этом обычно не задумываемся, но большинство населяющих нашу планету животных живут в трехмерном мире: птицы, насекомые, все морские обитатели, многие обитатели наших лесов (белки, куницы) и почти все обитатели джунглей. «Двумерников», таких, как мы, люди, пожалуй, меньшинство. Ну ладно, мы возводим небоскребы, живем в маленьких коробочках в нескольких метрах над землей, чтобы хоть иллюзию трехмерности создать. Но откуда же тогда наши сны о полетах? Там – не самолеты, не парапланы, не крылья, как у птицы или стрекозы, которые можно было бы счесть ночным отражением дневной реальности. Во сне мы летаем сами. Как, действительно, можно во сне увидеть и ощутить то, чего никогда с нами не было? Да еще так приблизительно одинаково у всех… Как вы думаете, что же это нам всем такое снится?!
Совет психолога
Мужчина пришел один, без женщины и ребенка. Постучал и стоял на пороге, поблескивая глазами из коридора, молча и смущенно. Я приняла бы его за коробейника, которые регулярно забредают к нам в поликлинику и всегда реагируют на мою дверную табличку («Стучите, и вам откроют»), но помешал откровенно зрелый возраст и четко прописанная на породистом лице интеллигентность. Коробейники обычно молоды, напористы и дворняжисты.
– Вы ко мне? – все-таки уточнила я. – Тогда проходите.
Он назвался Виктором Михайловичем. Объяснил, что пришел по поводу пасынка, которому тринадцать. Жена пойти с ним в поликлинику решительно отказалась («Ты сам себе что-то придумал»), а мальчика по имени Коля он почему-то с собой даже и не звал. Виктора Михайловича волнует то, что мать слишком опекает сына и не дает ему никакой самостоятельности. Мама и бабушка до сих пор провожают Колю в школу, контролируют каждое его действие и едва ли не завязывают ему шнурки. При этом сам Коля гиперопеке практически не сопротивляется и охотно предоставляет матери всё контролировать, ни на чем не сосредотачиваясь и почти ничем, кроме компьютерных игр и просмотра телевизора, себя не утруждая.
