Книга Империя Наполеона III - Андрей Смирнов

К. МАРКС

Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта{382}

Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, считает себя призванным обеспечить «буржуазный порядок». Сила же этого буржуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэтому представителем среднего класса и издает соответственные декреты. Но, с другой стороны, он стал кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником политической и литературной силы среднего класса. Но, охраняя его материальную силу, он тем самым снова вызывает к жизни его политическое могущество. Поэтому нужно оберегать причину и стирать с лица земли следствие всюду, где оно обнаруживается. Но без некоторого смешения причины со следствием дело обойтись не может, так как причина и следствие во взаимодействии утрачивают свои отличительные признаки. Следуют новые декреты, стирающие пограничную черту. В то же время Бонапарт считает себя в противовес буржуазии представителем крестьян и народа вообще, желающим осчастливить низшие классы народа в пределах буржуазного общества. Следуют новые декреты, авансом плагиирующие правительственную мудрость «истинных социалистов». Но Бонапарт чувствует себя прежде всего шефом Общества 10 декабря, представителем люмпен-пролетариата, к которому принадлежат он сам, его приближенные, его правительство и его армия и для которого дело заключается, прежде всего, в том, чтобы жить в свое удовольствие и вытягивать калифорнийские выигрыши из казенного сундука. И он оправдывает свое звание шефа Общества 10 декабря посредством декретов, помимо декретов и вопреки декретам.

Такая полная противоречий миссия этого человека объясняет противоречивые действия его правительства, которое, действуя наугад, ощупью, старается то привлечь, то унизить то тот, то другой класс и одинаково возбуждает против себя все классы, — правительства, практическая неуверенность которого представляет в высшей степени комический контраст с повелительным, категорическим стилем правительственных актов, рабски скопированных с указов дяди.

Ф. ЭНГЕЛЬС

Действительные причины относительной пассивности французских пролетариев в декабре прошлого года{383}

Итак, царствование Луи-Наполеона не положило конец войне между классами. Оно только на время прекратило кровавые взрывы, которыми время от времени ознаменовывались попытки того или иного класса захватить или удержать политическую власть.

Ни один из этих классов не был достаточно сильным, чтобы отважиться на новое сражение с каким-либо шансом на успех. Само наличие раскола между классами временно благоприятствовало планам Наполеона. Он уничтожил буржуазный парламент и подорвал политическое могущество буржуазии; разве не должны были пролетарии радоваться этому? И в самом деле, можно ли было ожидать от пролетариев, что они будут сражаться за Собрание, которое было их смертельным врагом? Но в то же время узурпаторские действия Луи-Наполеона угрожали общему полю битвы всех классов и последней выгодной позиции рабочего класса — республике; и вот, как только рабочие стали на защиту республики, буржуазия ради нанесения удара врагу всего общества — рабочему классу — присоединилась к тому самому человеку, который только что оттеснил ее. Так было в Париже, так было в провинции, — и армия легко одержала победу над борющимися и враждующими классами; а после победы в ход были пущены голоса миллионов крестьян, настроенных в пользу империи, и при помощи официальной фальсификации выборов было установлено правление Луи-Наполеона как правление, отвечающее якобы почти единодушному желанию Франции.

В. ГЮГО.

Наполеон Малый{384}

До 2 декабря лидеры правой любили говорить о Луи Бонапарте: «Это идиот». Они ошибались. Конечно, это расстроенный мозг, в нем имеются провалы, однако в нем можно различить несколько последовательных мыслей, и довольно связных. Это книга с вырванными страницами. У Луи Бонапарта есть навязчивая идея, но навязчивая идея еще не идиотизм. Он знает, чего хочет, и добивается своего. Наперекор справедливости, закону, разуму, наперекор честности и человечности — наперекор всему, но он добивается своего…

Его приверженцы, — а они у него есть, — охотно проводят параллель между ним и его дядей, первым Бонапартом. Они говорят: «Один совершил переворот 18 брюмера, другой — 2 декабря; оба они честолюбцы». Первый Бонапарт хотел воссоздать новую Западную империю, сделать Европу своим вассалом, подавить континент своим могуществом, ослепить его своим величием, усесться в кресло, а королей усадить на табуреты, он хотел, чтобы история говорила: Немврод, Кир, Александр, Ганнибал, Цезарь, Карл Великий, Наполеон, — быть владыкой мира. Он и был им. Для этого он и произвел переворот 18 брюмера. Этот хочет иметь лошадей и любовниц, хочет, чтобы его называли «монсеньером», словом, он хочет хорошо жить. Для этого он и устроил Второе декабря. Действительно, оба честолюбцы; их можно сравнивать!

Добавим еще, что и этот тоже хочет быть императором. Однако наше сравнение все же несколько хромает, и вот почему: ведь одно дело — завоевать империю, другое — захватить ее жульничеством.

Как бы то ни было, совершенно несомненно, и этого не скроет ничто, даже ослепительный занавес славы и бедствий, на котором начертаны: Арколе, Лоди, Пирамиды, Эйлау, Фридланд, остров Св. Елены, — совершенно несомненно, повторяем мы, что Восемнадцатое брюмера — преступление, и Второе декабря еще увеличило это пятно на памяти Наполеона.

Большой талант Луи Бонапарта — его умение молчать!…

Прикидываться мертвым — вот на это он мастер. Он безмолвствует, застыв на месте, отвернувшись от своей цели, пока не наступит время действовать. Тут он мгновенно поворачивается и бросается на добычу. Он обнаруживает свои намерения внезапно, неожиданно выскакивая из-за угла с пистолетом в руке, ut fur[23]. А до тех пор — как можно меньше движений. В течение этих трех истекших лет был момент, когда он солидаризировался с Шангарнье, который тоже что-то замышлял. Ibant obscuri[24], как говорит Вергилий. Франция с некоторой тревогой смотрела на обоих. Что их связывает? Уж не мечтает ли один быть Кромвелем, а другой — Монком? Такая мысль приходила в голову тем, кто их наблюдал. У обоих была одинаковая загадочная манера держать себя, та же тактика неподвижности. Бонапарт не произносил ни слова, Шангарнье не позволял себе ни единого жеста; один не двигался, другой не дышал; казалось, они состязаются, кто лучше изобразит статую.

Впрочем, Луи Бонапарт иногда нарушает молчание. Но тогда он не говорит, он лжет. Этот человек лжет так же, как другие дышат. Он объявляет о каком-нибудь честном намерении — берегитесь; он уверяет — опасайтесь; он клянется — трепещите.