Теперь Катя даже находила своеобразное мазохистское удовольствие и в своем позировании, и в убогих объятиях Джека.
Вскоре картина, над которой они работали, была закончена. На огромном полотне извивалось, противоестественно скручиваясь, какое-то зеленоватое чудовище, сохранившее со своим человеческим прототипом лишь отдаленное сходство.
А потом Катя однажды вернулась в мастерскую из магазина и еще в дверях услышала знакомое:
— Высокое искусство облагораживает земную пошлость. Как географ, я только исследую все впадины и складочки твоего тела, все его закуточки и щелочки. Расслабься… Рембрандт и Саския… Пигмалион и Галатея… Врубель и Забела…
На коленях Джека восседала огромная девица с пухлым белым задом и вислым животом.
Увидев это зрелище, Катя неожиданно всхлипнула, зажимая рот ладонью, а потом истерически расхохоталась, содрогаясь всем телом.
Джек торопливо запахнул халат и воровато столкнул с коленей новую музу.
— Нельзя ли потише? — недовольно пробормотал он. — Я работаю!
Тогда Катя молча собрала свои вещи, выгребла из карманов Джека все бумажные купюры и вызывающе хлопнула дверью.
Она стояла во дворе, задрав голову. В воздухе тихо кружились желтоватые, обожженные морозом листья, а небо было затянуто прозрачной паутиной облаков. Вдохнув полной грудью осеннюю горечь, девушка решительно зашагала вперед. Куда — она не знала. Вперед! Как можно дальше от всего грязного и мерзкого, что тянет к ней свои цепкие пальцы и не отпускает ее!
Глава 4
Возвращаться домой, в Киев, не было ни малейшего желания. Что она скажет отцу, как посмотрит ему в глаза? Оставаться в Москве было невозможно. У Кати не было прописки и, следовательно, работы. При этом ее пугал возможный срок за тунеядство. Дожидаться официального разбирательства не хотелось.
После Джека она вновь оказалась в общаге на правах родственницы из провинции. Приютила ее добросердечная Людочка.
— Ну что ты мучаешься? — мягко удивилась она, когда Катя поведала ей свои беды. — Хочешь на «Мосфильм» устроиться? Делать ничего не надо, следи только за костюмами. Ну, кое-где подшить, отутюжить. Паспорт, скажем, ты пока потеряла, а там видно будет…
В костюмерной Катя проработала всего неделю. Гнилое, местами расползшееся тряпье жутко пахло — застарелым потом, пылью, нафталином и мышиной отравой. Этот запах вызывал ужасную аллергию. Стоило девушке войти в комнату, где хранилась одежда для съемок, как она сразу же покрывалась красными пятнами, чихала и шмыгала носом.
Зато на «Мосфильме» она познакомилась с настоящим режиссером. Он был очень известен в узких кругах, но фамилии его Катя до этого не слышала. Ему было уже под сорок, он был южного, скорее семитского, чем кавказского типа, с нездоровой кожей, набрякшими под глазами мешками и толстыми, вечно мокрыми губами. Фамилия его была Карабанов, но почему-то все его звали между собой Гогой.
Катя поведала ему горестную историю своей неприкаянной жизни в Москве.
Гога невнимательно выслушал ее, а потом неожиданно предложил, блестя черными навыкате глазами:
— Мы на днях уезжаем в киноэкспедицию. Осень, Ташкент, арбузы, все такое… Теплынь! На роль тебя взять не могу — все пробы уже утверждены там! — Он выразительно поднял палец к небу. — Только если в массовке. Назначим пока помощником режиссера, чтобы оформить билеты.
— Что я должна делать? — с воодушевлением спросила Катя.
Гога окинул беглым взглядом ее девически стройную фигурку.
— Да ничего особенного, — быстро сказал он. — Сварить кофе, позвонить кое-куда, связаться кое с кем. Короче, организационная работа. Ну, только быстро решайся. Послезавтра улетаем.
— Конечно, я согласна! — Катя обрадованно запрыгала, как маленькая девочка.
Наконец-то сбылась ее мечта! Теперь она с полным правом вошла в замкнутый, кастовый мир кино. И вошла не какой-нибудь там задрипанной костюмершей, на которую орут все кому не лень, а правой рукой режиссера. Гога даст ей роль, пусть для начала крошечную. А потом, когда фильм выйдет на экран, все увидят ее и удивятся, как же она хороша и выразительна в этой роли. Отец, наверное, расплачется, Танька заскрипит зубами от удивления, а мать… Мать, заметив ее фамилию в титрах, поразится и тогда…
Что будет тогда, она придумать не успела, мысли ее быстро перекочевали в практическую плоскость. Хорошо, что съемки будут на юге, а не в слякотной осенней Москве. Теплой одежды у нее нет, вся осталась дома.
«Может быть, позвонить отцу? — подумала она. — Сказать, что я буду сниматься в кино?»
Но тут же оборвала себя: еще слишком рано. Долгожданный миг триумфа еще не наступил.
Ташкент, город хлебный и гостеприимный, принял киношников с распростертыми объятиями. Из ЦК партии Узбекистана поступило указание всячески содействовать процессу создания фильма и незамедлительно удовлетворять все киношные нужды. Съемочную группу поселили в одной из лучших гостиниц города, в крыле для иностранцев. Кате достался отдельный номер по соседству с Карабановым, тогда как остальные жили по трое в комнате.
Каждый вечер узбекские руководящие работники с узкими глазами приглашали режиссера «со товарищи» на небольшой семейный банкет с барашком, пловом и россыпями роскошных фруктов. Веселье бурлило от заката до рассвета, а к обеду киношники с заплывшими от неумеренного потребления алкоголя лицами, мечтая лишь о холодном пиве, нехотя выползали на работу. Снимали в день метров по сорок пленки, тогда как по утвержденному плану должны были использовать не менее восьмидесяти. Кроме того, из отснятого больше половины уходило в брак.
— Ничего, — флегматично утешался Гога, отхлебывая пиво, — недостающее восполним в Москве горными пейзажами из архива и павильонными съемками.
Катя принимала участие и в съемках, и в банкетах, и в выездах на натуру. Благодаря молодости и смазливому личику она всегда была в центре внимания и пользовалась бешеной популярностью у мужской половины группы. Чтобы избавиться от надоедливых приставаний самцов, обезумевших точно во время брачного гона, она искала защиты у Гоги.
Гога относился к ней хорошо. Роли ей он пока не давал, но твердо обещал, что вставит в кадр. В это время у него догорал роман с исполнительницей главной роли (она играла роль медсестры, попавшей в плен к басмачам), и хорошенькую нимфетку он приберегал на черный день.
Вскоре ему удалось капризную любовницу сплавить директору картины. Руки у него оказались развязаны.
— Ну, крошка! — Осоловелый Гога обнял Катю в баре гостиницы. — Теперь я стал немного посвободнее. Не закрывай на ночь дверь.
Катя чуть не подавилась виноградом, гроздь которого ощипывала, внимая веселым актерским байкам.
— Ты такая юная, такая хорошенькая, — заплетавшимся языком прошептал режиссер и запустил руки ей под юбку, не стесняясь приметливой актерской братии.
