Вскоре в комнату вошел невысокий невзрачный мужчина в модной вельветовой куртке и желтых кожаных ботинках, с помятым, припухлым лицом. Ему предложили выпить. Сначала он отказался, объяснив, что сейчас в завязке, но потом все же выпил и быстро захмелел.
Катя во все глаза смотрела на всеобщего кумира. Песни его ей нравились давно, но он сам… Такой непримечательный, совсем не красивый! Странно, что в этом жалком испитом мужчине могла найти такая шикарная женщина, как Марина Влади?
У Высоцкого в руках появилась гитара, и он сначала нехотя, как бы из чувства долга, а потом все более входя в раж, запел.
Вдруг на высокой ноте струны жалобно дрогнули и замолкли. Певец, подкашливая, попросил водки.
— Что-то горло тянет. — Он залпом опорожнил стакан и оглядел присутствующих. Его осоловелые глаза внезапно наткнулись на упорный испытующий взгляд Кати и остановились на ней. И больше не отпускали ее от себя.
Рвались струны, в гулкой комнате гремели аккорды, надрывно хрипел страстный бас, а настойчивые притягательные глаза все держали Катю в сладком плену. Мастерская точно отодвинулась куда-то далеко, люди исчезли, и они остались вдвоем, один на один. Он пел только для нее, для нее одной, никого не замечая вокруг!
— «Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов, из пены уходящего потока на берег тихо выбралась любовь…»
И Катя почувствовала, что если кого-то и можно любить в этом мире, то только этого человека, такого жалкого и вместе с тем сильного, такого некрасивого и вместе с тем притягательного. Она вспомнила Поля, свои отношения с Игорем, и ее чуть не вырвало от внезапных воспоминаний. Она почти плакала. За этим человеком она бы пошла куда угодно, хоть на край света. Только бы он поманил ее, только бы подал знак…
Но знака она так и не дождалась. Он не успел дать знак. Раздался требовательный звонок в дверь, гитара замолчала, истерически взвизгнув, рычащий голос смолк, а напряженный взгляд наконец отпустил Катю на волю.
Высоцкий длинно и виртуозно выматерился. Слушатели заметались по комнате, загалдели — все боялись, что это облава КГБ и сборище накроют, как имеющее все признаки диссидентского собрания.
Однако это были не комитетчики.
— Марина Влади! — шепнула всезнающая Людочка. — Откуда только она узнала, что он тут?
В прихожей послышался горловой требовательный голос. Высоцкий покорно встал и, повинуясь повелительным звукам, засобирался. Катя жадно ловила глазами его взгляд, надеясь, что напоследок он подарит ей надежду на будущую встречу — напрасно!
Во дворе еле слышно зарокотал мотор «мерседеса», мигнули красным светом стоп-сигналы и скрылись за поворотом.
Катя чуть не плакала. Каким мелким и ужасным показалось ей ее нынешнее бытие по сравнению с только что пережитым изумительным состоянием восторга!
Она очнулась оттого, что седовласый Джек вкрадчиво бормотал ей на ухо:
— Три рубля за сеанс… Во имя прекрасного искусства… Тон вашей кожи, несомненно, ренуаровский… Ваше имя будет обессмертено.
— Нет! — пронзительно выкрикнула Катя, пятясь, как будто ее собирались изнасиловать. — Нет! Нет! Нет!
Тело немело, по рукам и ногам бегали противные мурашки, спина отваливалась, в глазах все плыло. Она уже не чувствовала ни стыда, ни унижения, одна только огромная всепоглощающая усталость затопила ее. Каждый час Джек позволял ей немного отдохнуть и размяться. В мастерской было ужасно холодно. Он сажал ее на колени, обтянутые только скользкой шелковой тканью, и мягко, по-отечески упрекал:
— Вот ты не хочешь попробовать, а зря… Тебе было бы легче…
* * *
Он гладил ее бедра, мотивируя свои прикосновения тем, что визуальное чувство тона кожи ему нужно подкрепить тактильными ощущениями.
— На первый взгляд кажется, что твоя кожа сухая и горячая, а на самом деле она прохладная и немного влажная, совсем чуть-чуть… Я должен передать это ощущение на полотне. Понимаешь, искусство, оно…
На полотне Катина кожа расплывалась знакомыми сине-зелеными переливами, как застарелая гематома. Женщина на полотне производила впечатление разложившегося трупа, добрую неделю пролежавшего в воде.
— Я должен передать зрителю бархатистую мягкость соска… — Пальцы Джека осторожно касались груди, постепенно смелея. — Жестковатую пушистость прелестного холмика внизу живота… — Рука спускалась вниз с кошачьей опутывающей вкрадчивостью. — Влажную теплоту твоего девственного лона…
Катя пулей отлетала в противоположный угол комнаты и звенящим голосом требовала прекратить сеанс. Но Джек снова ловил ее и усаживал к себе на колени.
— Я только скромный исследователь плоти! — объяснял он и вскоре вновь принимался за свой излюбленный ритуал тактильного изучения. — Мне ничего не нужно. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо.
Однажды он все же уговорил Катю принять какой-то белый порошок, объяснив ей, что это особое вещество, которое взбодрит ее, как кофе. Оно придумано специально, чтобы космонавты не засыпали на орбите. Девушка послушно втянула порошок в себя. Слизистую носа обожгло, на глазах выступили слезы.
— Ничего, моя маленькая, — проговорил Джек. Он принялся осторожно разминать ее затекшие плечи, ласкать ягодицы и вновь с наглой уверенностью вседозволенности пробираться в заповедные пределы ее тела. — Сейчас пройдет…
Недаром космонавты на орбите…
И правда, голова неожиданно стала светлой и ясной, усталость куда-то делась, розоватый флер опутал Катю, захотелось смеяться, кусаться и царапаться.
Странная беззаботность оплела ее нежным коконом. А Джек ласкал ее все смелее и смелее.
— Моя маленькая рыбка, — шептал он, царапая нежную кожу живота седой щетиной подбородка. — Художник должен быть влюблен в свою модель, иначе искусство не состоится. Пигмалион боготворил Галатею, Рембрандт обожал свою Саскию, Врубель —Надежду Забела, а я обожествляю тебя, моя драгоценная. Только обыватели видят в плотской любви одну пошлость, а в великом искусстве — грязь…
Завороженная великими именами Пигмалиона, Рембрандта и Врубеля, Катя только покорно выгибалась от его жадных прикосновений. Белый порошок туманил голову, а тело стало податливым и послушным…
После сеансов в общежитие она возвращалась совсем чумная и гордо рассказывала своим приятелям байки о том, что на самом деле тело — это орудие искусства и только ради искусства стоит жить на земле.
В последнее время в общежитие ее пускали со скандалом. Вахтерши требовали, чтобы она освободила комнату и забрала вещи, грозили милицией.
Вскоре Катя совсем переехала в мастерскую к Джеку. Тот больше не платил ей за сеансы мятыми рублевками. Он только кормил ее, пичкал белым порошком и позволял спать на просторной тахте, чьи вылезшие пружины больно впивались в спину по ночам. Оказалось, что он обитает не в мастерской, а у своей жены, а в мастерской он только работает и живет творческой жизнью.
