Я успеваю отщелкать только половину второй пленки на птичьем рынке, как вдруг слышу, как какой-то человек шипит в мою сторону. «Ссссссс!» Он строго манит меня к себе. Кто он такой, из секретной службы? Может, здесь нельзя снимать? Если он пригрозит отобрать у меня камеру, сколько ему нужно дать в качестве взятки?
Человек торжественно достает из-под стола клетку. «Тебе понравится», — говорит он по-английски. На меня глядит белоснежная сова с шоколадными подпалинами. Она похожа на толстую сиамскую кошку с крыльями. Сова мигает своими золотистыми глазами, и мое сердце тает.
— Эй, Саймон, Кван, пойдите сюда. Посмотрите на это.
— Сто долларов, американских, — говорит человек, — это очень дешево.
Саймон качает головой и отвечает ему на диковатой смеси ломаного английского и языка жестов:
— Взять птица на самолет невозможно. На таможне скажут «стоп», нельзя, надо заплатить большой штраф…
— Сколько? — коротко осведомляется человек. — Назови цену. Я дать тебе утреннюю цену, лучшую цену.
— Нет смысла торговаться, — говорит ему Кван по-китайски, — мы туристы, мы не можем вернуться в Штаты с птицей, цена не имеет значения.
— Ааа! Кто говорит о том, чтобы везти ее домой? — тараторит он по-китайски. — Купите ее, отнесите в ресторан напротив, вон там. За небольшую плату они вам приготовят ее сегодня на ужин.
— Боже мой! — я поворачиваюсь к Саймону. — Он продает ее для еды!
— Это отвратительно. Скажи ему, что он чертов извращенец.
— Сам скажи!
— Я не говорю по-китайски.
Человек, должно быть, думает, что я уламываю своего мужа купить мне эту птичку на ужин. Он намекает мне, что я попала на последний день распродажи. «Тебе повезло, что она еще у меня. Это „кэт-игл“, очень-очень редкая. Три недели ее ловил».
— Просто невероятно, — говорю я Саймону, — меня сейчас вырвет.
А потом я слышу голос Кван: «Кэт-игл — не такая уж редкая, просто тяжело поймать. К тому же я слышала, что на вкус — ничего особенного».
— Если честно, она не такая пикантная, как… как, скажем, ящерица, — признается человек, — но ты ешь кэт-игл для того, чтобы стать сильной и честолюбивой, а не для того, чтобы рассуждать о вкусе. Ее мясо улучшает зрение. Один из моих покупателей был практически слеп. Поев мяса кэт-игл, он смог увидеть свою жену — в первый раз за двадцать лет. Он вернулся и выбранил меня: «Черт! Она такая уродина, что и обезьяна умрет со страха. На кой дьявол ты дал мне мясо этой птицы!»
Кван громко хохочет.
— Да-да, я слышала такое об этих птицах. Хорошая сказка. — Она достает кошелек и протягивает ему сто юаней.
— Кван, что ты делаешь?! — я чуть не плачу. — Мы ведь не собираемся есть эту сову!
Человек отмахивается от предложенных ста юаней.
— Только американские деньги, — твердо говорит он. — Сто американских долларов.
Кван достает десять долларов.
— Кван!!! — ужасаюсь я.
Продавец качает головой, отказываясь от десятки. Кван пожимает плечами и делает вид, что уходит. Человек кричит ей вдогонку, что согласен на пятьдесят. Она возвращается и протягивает ему пятнадцать долларов со словами: «Это мое последнее предложение».
— Это какое-то безумие! — бормочет Саймон.
Продавец вздыхает, затем отдает нам клетку с печальной совой. — Стыд и позор, — жалуется он, — такие гроши за такую работу! Поглядите на мои руки — три недели я лазил по деревьям и срезал кусты, чтобы поймать эту птицу.
На обратном пути я хватаю Кван за свободную руку и выпаливаю:
— Я ни за что не позволю тебе съесть эту сову! Мне плевать, что мы в Китае!
— Шш! Шш! Ты ее испугаешь! — Кван отстраняется от меня вместе с клеткой. Она одаряет меня сводящей с ума улыбочкой, подходит к бетонному парапету, протянувшемуся вдоль реки, и ставит клетку на край. Она начинает сюсюкать с совой: «Ай, ты, дружочек, хочешь полететь в Чангмиань? Хочешь взобраться со мной на вершину горы, чтобы моя сестренка увидела, как ты улетаешь прочь?» — Сова вращает головой и мигает.
Я готова разреветься от радости и стыда. Почему я всегда так плохо думаю о Кван? Я сбивчиво рассказываю Саймону о своей ошибке и о благородстве Кван. Она великодушно отметает мои сбивчивые извинения.
— Я хочу вернуться на птичий рынок, — говорит Саймон, — сделать кое-какие записи о наиболее экзотических, которых здесь употребляют в пищу. Ты со мной?
Я качаю головой, не в силах оторвать восхищенного взгляда от спасенной совы.
— Я отойду минут на десять-пятнадцать.
Он не спеша уплывает, и я невольно замечаю, какая у него самоуверенная, «американская» походка: особенно это бросается в глаза здесь, на чужой земле. Он шагает в своем ритме, отделяясь от толпы.
— Видишь? — раздается голос Кван, — вон там… — Она указывает на отдаленную конусообразную вершину. — Прямо за моей деревней стоит такая гора, даже выше, чем эта. Мы называем ее Желание Юной Девушки. Однажды девушка-рабыня взбежала на ее вершину, а потом вспорхнула оттуда вместе со своим возлюбленным фениксом. Позже она тоже обратилась в феникса, и вместе они стали жить в вековом лесу из белых сосен.
Кван косится на меня.
— Это сказка.
Меня забавляет то, что она пытается мне это объяснить.
— И все-таки все девушки в нашей деревне верили в эту сказку, — продолжает Кван. — Не потому, что все они были дурочки, но потому, что они хотели надеяться на лучшую жизнь. Мы верили, что если мы вскарабкаемся на вершину и загадаем желание, оно непременно сбудется. Мы выводили птенцов и сажали их в клетки, которые плели своими собственными руками. Когда птенцы уже умели летать, мы взбирались на вершину Желания Юной Девушки и выпускали их на волю. Птицы улетали туда, где живут фениксы, чтобы поведать им о наших желаниях. Большая Ма сказала мне, что гору назвали Желание Юной Девушки, потому что однажды безумная девчонка взобралась на ее вершину. Но когда она попыталась вспорхнуть, то упала к самому подножию и так сильно ушиблась, что превратилась в валун. Вот почему у подножия этой горы так много валунов, пояснила Большая Ма. Это все безумные девчонки, которые последовали ее примеру, потакая глупым мечтам.
Мне смешно. Кван бросает в мою сторону яростный взгляд, словно Большая Ма — это я.
— Ты не можешь запретить им мечтать. Никогда! Мы все мечтаем. Мы мечтаем, чтобы дать себе надежду. Запретить себе мечтать — ну… Это все равно что признать, что ты никогда не сможешь изменить свою жизнь. Правда?
— Наверное.
— Тогда угадай, что задумала я.
— Не знаю. Что?
— Давай же, постарайся.
— Красавца мужа?
— Нет.
— Машину?
