Что такое?!!
Он не захотел быть с НЕЮ в Марселе, он посмел думать О ДРУГОЙ?!
Это животное осмеливается ЛЮБИТЬ?!
Вскинув маузер, она уперла, как положено, локоть в стол, и стреляла, стреляла, стреляла… не заметив бросок Георгия к окну, не услышав треск вышибленной рамы и звон стекла.
Стреляла, пока вдруг не поняла, что палец ни разу ей не подчинился.
Что стреляют во дворе, на улице, во всем мире, но только не она.
И совсем по-бабьи провыла вбежавшему товарищу Федору:
– Вер-ни-и-те-е е-го-о-о!..
И откуда опять взялись у Фурии эти подвывания нелюбимой няни?
Через тринадцать лет вполне довольная собою и жизнью старушка о событиях майского вечера 1921 года уже не вспоминала. К чему вспоминать? – это помешало бы быть довольной собой и жизнью.
Но почему Властелин не только не уничтожил ее, а и продержал в «обойме» до самого 1947-го? Все прикидывал, рачительный Хозяин, как использовать?.. Скажем, в качестве «другой вдовы» Ильича?
Бросил же как-то раз в сердцах, узнав, что так ничего и не понявшая старая дура Крупская опять пытается спасти кого-то из своих дружков: «Скажите ей, чтобы затихла, не то мы Ленину другую вдову подберем!»
Но Фурия – «вдова» Ильича?! Нет, невозможно, слишком уж гиньольно, а кремлевские игрища тогда все же были ближе к трагедиям. Не к тем, классическим, в которых побежденные выше духом и нравственнее победителей, а к тем особым, где все одинаково мерзки.
…И все же, почему Властелин ее не уничтожил? Неужели «уважил» за неумолимость, с которой выскоблила, как нежеланный плод, из самого своего нутра все человеческое?
А может быть, вспоминая ту ее Готовность и посмеиваясь снисходительно, все же желал иногда видеть воочию сей чистейший образец Трепета; может быть, считал этот Трепет проявлением той Восторженной Любви, той из глубин рвущейся Безотчетной Любви, которой так безжалостно добивался от жены, детей и огромной страны.
Беспросветная ночь накрыла улочки Евпатории; исчез мир, ушло все прежнее – остались только он, бегущий, и четыре стихии.
Земля, которая не притягивала, а отталкивала, разглаживая свои неровности и давая наилучший упор израненным оконным стеклом стопам.
Воздух, который раздвигался перед ним, чтобы не мешать стремительным прыжкам.
Огонь, изрыгавший вслед ему проклятия-выстрелы.
И Вода, под знаком которой был рожден, праматерь всего живого. Море, которое, ожидая, отрешенно поглаживало песчаный берег, а укрыв бегущего от пуль, сказало ему: «Наконец-то! Опять только ты и я».
И принялось помогать попутной волной.
Он плыл, прикидывая: пока на северо-запад, потом, обогнув Тарханкутский полуостров, на юго-восток, вдоль берега Каркинитского залива, потом опять на северо-запад, по заливу Джарылгачскому; вслед за тем забрать еще севернее… ох, как же ты извилист, мой фарватер, зачем ты так извилист? но вот уже рядом Херсон, от него до Одессы, как представлялось когда-то, далеко, но теперь будет близко! а в Одессе – дед, блаженная неделя отдыха, и!.. ты не возьмешь меня, безумная власть, не догонишь, безумный Огонь, мы с морем вас своею правотою… и вы убедитесь, что можно побеждать, не убивая! Что убивая, не победишь.
Он плыл, прикидывая расстояние, – то так, то этак, то в километрах, то в милях, английских и русских… по-всякому выходило кошмарно много.
Но он плыл.
И опять, как на войне, не стало дней и ночей.
Они превратились в промежутки – светлые и темные.
В начале первого из них, самого темного, послышался надсадный кашель винтовочных залпов, и он понял, что война выхаркнула кровь семерых его товарищей.
А вслед за тем, до самого рассвета, видел, как в долгожданном своем инобытии Комлев лакомится крыжовником, а всемогущая материнская рука протягивает ему, одну за другой, полные тарелки.
Видел, как братья Покровские, опьяненные счастьем первооткрывательства, погружаются в совсем другую историю, историю инобытия.
Как торговцы увлеченно торгуют друг с другом звуками нескончаемой песенки Абраши, который теперь поет ее не таясь, во весь свой роскошный голос. И искусно вяжет сеть, теперь уже не для полицмейстера, а просто всем сетям сеть.
Как Бобович радуется, что в инобытии все сообразно и соразмерно, что давно отменен проклятый закон Гука, и реакция в точности равна воздействию, ягодки – цветочкам, награды – заслугам, а возмездие – вине.
Радуется и повторяет: «Простите и прощаем!»
«Да-да! – прокричал ему Георгий. – По-другому нельзя, не получится, только так: простите и прощаем!»
Когда жажда становилась нестерпимой, подплывал к какой-нибудь рыбацкой деревушке и хрипел на пороге первой попавшейся хибары: «Пить!»
Его поили, чуть подкармливали невесть откуда взявшимся медом, и он ненадолго забывался, укрытый чем Бог и бедность хозяев послали; потом натирался рыбьим жиром – и плыл дальше.
От лодок отказывался, чувствовал, что между ним и праматерью не должно быть ничего… плыл!
Хранимый попутными ветрами и Водою, с коей почти сравнялся в текучести, всецело подчиняясь ритмам подталкивающих волн.
Плыл… и в один из светлых промежутков вдруг увидел деда. Спросил: «Ты жив? Дожидаешься?» – «Нет, – ответил тот, – еще зимою помер. Похоронили меня хорошо, рядом со Стешечкой и Региной Дмитриевной. Придешь к нам? Доплывешь?» – «Приду. Доплыву». – «А помнишь?..» – «Помню: чтобы нашему роду не было переводу».
Плыл… и однажды увидел сидящих рядышком девочку с заячьей губой и Толстого. Она спрашивала, отчего теперь, в тумане инобытия, к ней все участливы, а там, где ярко светило солнце, – были злы… – и стало ясно, что и в ином мире Лев Николаевич взвалил на себя сизифов труд поиска ответов.
Плыл… и в темные промежутки звал Риночку. Она тут же откликалась и принималась журчать о чем-то пустячном… о чем-то, что вдруг становилось для него необходимым, как лоция, как указывающий фарватер маяк.
… – Мечтала плыть за тобою в блузке-матроске и чесучовой юбке цвета чуть намокшей парусины – брызги не оставляли бы на ней заметных пятен. Как раз такая у меня была… А волосы распускать бы не стала, чтобы не развевались чересчур картинно… Гораздо уместнее коса, тугая-тугая, завязанная наверху в узел, тоже очень тугой… Тебе бы понравилось… А мы со Стешечкой тобою отсюда восхищаемся. И все восхищаются.
– Но я не для этого…
– Знаю. Отсюда восхищаются только теми, кто не для этого… А там, у вас, никто не должен знать, что ты сотворяешь чудо. Там, у вас, любое чудо – на продажу.
– Никакого чуда, просто доказываю себе, что не случаен. Я доплыву?
– Доплывешь. Ты доплывешь?
– Доплыву. Я доплыву?
