– Простите!
– Его прощать не нужно: он святой. Он летит на небо, как камешек из рогатки.
– Простите меня. Это я во всем виновата. Я хотела сделать как лучше. И пусть наказание падет на меня, а не на нее, – еле слышно пролепетала донья Илюминада.
Но Хуан-Тигр уже ушел, так и не расслышав ее слов. Поднявшись по ступеням своего дома, он остановился на пороге: кто-то бросился к нему и повис, вздыхая, на его шее. Послышался скрипучий и резкий голос доньи Марикиты:
– Гадина! Мерзавка! Позор на мою седую голову! Сыночек мой, сыночек!.. Я буду тебе матерью. Ах, тварь негодная! Убей ее, убей – я тебе приказываю! Поймай и убей! Она удрала с Веспасиано, этим контрабандистом, который умыкает свой товар из-под носа доверчивых мужей! С Веспасиано, этим черным ружьем для заплутавших голубок!.. Убей их обоих!
Хуан-Тигр снял старуху со своей шеи, осторожно поставил ее на пол, спустился по ступенькам и, вернувшись на рынок, разобрал и сложил свою палатку. А потом остановился, уставившись на Начина де Начу, продавца шапок. Все, что проделал Хуан-Тигр, проделал он размеренно, спокойно. Ни руки, ни ноги у него не дрожали. И только его физиономия, венчавшая собою донельзя растянувшуюся шею, была теперь словно маска фантастического уродца на кирпичной водосточной трубе готического собора: то было выражение ужаса и боли, словно застывшее в камне. Обратившись к продавцу шапок, который тоже уже разобрал свой ларек, Хуан-Тигр сказал:
– Я пойду с тобой в Кампильин.
– Так я и знал, что этим дело кончится. Ну тогда пошли скорее. Бедный кабанчик! Тебя загнали, тебя окружили. Теперь каждый взгляд будет для тебя как пика, которая вонзается в самое сердце.
– Что, люди уже знают?
– Твоя теща разгласила все это под барабанный бой и вой трубы, словно папскую буллу.
– Что разгласила?
– Что твоя жена сбежала с этим толстозадым красавчиком.
– Прямо так она и сказала?
– Это про толстозадого-то? Нет, это я так говорю. По мне, так все эти типы, у которых все отовсюду выпирает, кроме одного места, конечно, – они такие подозрительные… Им, как и женщинам, нельзя верить. Все они подлые предатели.
– Я хочу умереть в горах, в дремучем лесу, как зверь, которого насквозь пронзили отравленной стрелой.
– Умереть? Если от запора, то это еще куда ни шло. Но вот от запора в сердце – очень надо! Тоже мне!
– Молчи, Начин, молчи. Твои слова как желчь, уксус и соль на мою рану.
– Ну и что, что от них больно? Зато потом будет легче, и ты поправишься.
– Я и не хочу поправляться. Пусть из моей раны всегда сочится кровь, будто от укуса бешеной собаки. И пусть огонь этой муки не угасает до тех пор, пока я не покараю того, кто так сильно меня ранил.
– Не беспокойся, Бог их накажет.
– Бог? А за что же Он меня-то наказывает?
– Так Он тебя и не наказывает. Наоборот, Он перестал тебя наказывать, потому что наказанием было иметь женой эту распутную девчонку. Вовремя Бог о тебе вспомнил. Рано или поздно с тобой должно было случиться то, что случилось сегодня. Ты только представь себе, что было бы, если б это произошло позже, когда у тебя уже родился бы ребенок! А жениться на гулящей – такое несчастье может случиться с каждым. Но ничего, это легко исправить: скажи ей, чтобы шла на все четыре стороны – и дело с концом. Вот родиться от гулящей – это да, это уж горе так горе, на всю жизнь. Это все равно что родиться от прокаженной.
– А ну закрой свою гнусную пасть! Из твоей глотки льются сера и смола, разъедая мою рану, что горит огнем.
– Вот этого я и хочу – чтобы сгорели все эти репейники, которые разрослись в твоем сердце, и чтобы ты опять стал каким был.
– Да я уже и так стал каким был. Настолько, что мне даже страшно и что я сам себя едва узнаю. А ты думал, будто я такой ручной, что надо мной можно просто так издеваться? Думаешь, я не могу разъяриться?
– Хотел бы я, чтобы ты и в самом деле стал ручным, а не лягался, не кусал удила. Чего ты этим добьешься? Успокойся – и дело с концом.
– Вот если б не успокоилось, а вышло из берегов безбрежное море желтой и черной желчи, что бушует в моем сердце, оно затопило бы всю землю и погубило бы весь человеческий род!
– Тысяча чертей! Это уже совсем другое дело! Ну тогда, старина, давай выплевывай эту вонючую желчь! Если тебя стошнит всей этой гадостью, ты станешь чистым как стеклышко. Долго же тебе придется блевать – все кишки наружу вывернутся! Но ты не бойся, я тебе помогу – суну тебе пальцы в глотку.
– Ты что, с ума сошел? Да как ты посмеешь совать свою лапу в пасть израненного, рассвирепевшего тигра?
– Ну-ну, Хуан, это я так, ради красного словца сказал, ты же сам первый начал. Просто я думал, что заставлю тебя пошевелить языком, прочистить горло. А это так же полезно, как прочистить желудок, если мучаешься от запора. Когда помолотишь языком, то и сердце очищается от всякой гнусности, которая там скопилась. Ты же сам говорил мне тысячу раз, что клизма – лучшее из всех средств. Вот и поставь себе клизму, чтобы очиститься от этих гнусностей, которые скопились у тебя в сердце.
– Очиститься можно только огнем и мечом! Прижиганиями и кровопусканиями! Я клокочу как вулкан! Сейчас начнется извержение! Бушующий во мне пламень будет как Божья кара, которая обрушится на Содом и Гоморру! Огонь никого не пощадит, ни одной живой души на земле не останется!
– Ну ладно, плюйся, плюйся на здоровье…
Так они дошли до хижины Начина. Хуан-Тигр забился в темный угол и уже не вылезал оттуда весь вечер. Наступила ночь. Начин, хитрец и циник, решил, что лучше всего не мешать Хуану-Тигру, предоставив его самому себе. Тогда его ярость, пожирая самое себя, уляжется скорее, так разгоревшийся во всю мочь костер затухает, если не подбрасывать в него дрова. Слыша подобное треску гаснущего хвороста рычание Хуана-Тигра, Начин, лукаво улыбаясь, думал про себя: «Давай-давай, пыхти: чем больше ты будешь пыхтеть, тем скорее огонь станет дымом, а дым превратится в ничто». Глубокой ночью Начин вывел Хуана-Тигра на скотный двор. Каждый сел на пенек. Глаза Хуана-Тигра блестели, как у лунатика.
Повсюду горели костры. Казалось, огонь, прежде бушевавший в земных недрах, пробился через жесткую земную кору, вырвавшись наружу через бессчетное количество крошечных кратеров. Каждый костер, словно таинственное пламя страсти, выражал скрытое стремление самой земли, ненасытно жаждущей и разрушать, и производить потомство. Парни, прыгая через костры, парили над ними в чудесном, упругом полете, тем самым будто бросая шутливый вызов этому страстному, пожирающему пламени. Словно расплавляясь, всего на одно мгновение, в трепещущих языках этого огня, они издавали безумный клич – горячечный крик страсти, в котором слышались одновременно и непереносимое страдание, и невыразимое наслаждение. Из огня они выскакивали с изменившимися лицами, с обожженной кожей, с блестящими зубами и сверкающими глазами – то ли демоны, то ли ангелы. И пока парни, повинуясь зову земли, отдавались во власть огня, девушки, еще невинные, словно томясь от обжигающей неутолимой жажды, искали в лесных дебрях чудодейственные родники с прозрачной водой. В волосах каждой из них была ярко-красная роза, словно приношение холодному божеству воды.
