малого лагеря. Где ты взял этот список? Сам составил? Для чего?
— На браму хотел отнести? Эсэсовцам передать? Чтобы людей в крематорий отправили? — спрашивает Василий Попов.
Симонов молчит, понуро опустив голову.
— Тебя что, сюда, в Бухенвальд, тоже как провокатора забросили? Людьми торговать собрался? Да отвечай же ты, черт бы тебя побрал!
— Ну да! Да! Довольны, шакалы? Все равно все подохнете. Ну, кончайте скорее, сволочи! — вдруг истерически кричит Симонов.
— Можно и скорее. Именем советского народа, именем нашей Родины за гнусные предательства и измену Симонов Василий Иванович приговаривается к смерти!
Неожиданным рывком Симонов сбивает с ног стоящего сзади лагершутца, но оказывается в крепких объятиях Василия Попова. Дикий вскрик тонет под чем-то белым, мгновенно накинутым ему на лицо, минута молчаливой борьбы, потом спокойная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием, и тело Симонова безжизненно опускается на землю. Иван, проверив пульс, с видом знатока заявляет:
— Так и знал: разрыв сердца. — И как о чем-то обыденном: — Ничего, это бывает.
Даже мне, много раз видевшему смерть во всем ее неприкрашенном безобразии, становится как-то не по себе, и Николай, как бы чувствуя это, тащит меня под руку куда-то в непроницаемую темноту.
— Пойдем, Валентин, пойдем, ребята сделают все, что надо. Они знают. Пойдем.
Некоторое время идем молча, но потом я не выдерживаю:
— Ну как ты можешь? Ты? Ведь я же знаю твою сердечность, доброту, гуманность. Ведь ты же за каждого готов головой рисковать и вдруг…
— Не за каждого, Валентин, не за каждого, — он некоторое время молчит и тихо добавляет:
— Он должен был умереть, чтобы жили вы, мы — советские люди. А я? — и он задумчиво говорит словами Маяковского:
Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный…
Встретив Ивана в один из ближайших дней, я поинтересовался:
— Это что же, теперь основная твоя специальность, не считая стрижки и бритья?
— Какая специальность?
— Да эта твоя работа у Кюнга?
— А почему ты об этом спрашиваешь таким тоном, как будто говоришь о чем-то нечистоплотном? Ты что же, думаешь, что наша работа по охране безопасности организации менее важна, чем работа вашего военного сектора? Ни черта бы вы не сделали без нас, — возражает мне Иван с несвойственной ему горячностью.
— Да с чего ты взял, что я недостаточно почтительно отозвался о работе вашего отдела? Просто меня интересует твое участие в ней.
— Мое участие? Мое участие — это капля в море. Ведь ты же не знаешь о том, что когда ты на блоке изучал образцы немецкого оружия, то я стоял под окном умывальной комнаты, чтобы принять образцы в случае тревоги. А сколько людей из нашего отдела расставляется каждую ночь на наблюдательных пунктах, чтобы обезопасить вашу военную работу на других блоках! Да и не только вашу работу. Работа школы на восьмом блоке в течение всего дня охраняется нашими людьми.
— Ну, в отношении школы я что-то этого не заметил. Я как-то был на восьмом блоке и видел занятия школы, но, кроме двух ребят у ворот, никого не видел.
— Вот это и хорошо. Зато тебя в это время видели несколько человек. И если бы это был не ты, а кто-нибудь посторонний, то он на восьмом блоке и следов школы не нашел бы. Наши люди знают, кому можно доверять, а кому — нет. В любое время дня и ночи наши люди знают, кто вошел в лагерь, кто вышел из него и зачем.
— Даже и зачем?
— Да, даже и зачем, потому что почти каждого знаем, кто чем дышит, кто о чем думает.
— Ну, это ты, пожалуй, слишком, хотя случай с разоблачением Симонова у вас действительно красиво получился.
— Не только с Симоновым, и вовсе не случай, а умная, хорошо продуманная система.
— Система должна опираться на какой-то фундамент, а вы, кроме слов, устных показаний, почти никакими данными не располагаете.
— Если говорить откровенно, то располагаем кое-чем и кроме слов. Но и слова, если их разумно использовать, дают неплохой результат. Вот хотя бы, когда нас опрашивали в первый день прибытия и в политабтайлюнге, и в бане, мы и не подозревали, что почти половина вопросов совсем не предусмотрена анкетами. Значит, уже тогда занимались изучением людей, а теперь все данные о человеке, хотя бы с его слов, собираются вводном месте, сопоставляются, подтверждаются или опровергаются людьми.
— Какими людьми?
— Ну, в такой массе нетрудно найти земляков или однополчан новичка, или людей, бывших в том же лагере военнопленных в одно с ним время.
— Страшная мещанина, наверное, получается из всех этих данных, полученных из разных источников?
— Бывает и так. Бывает, что какой-нибудь слабодушный, почувствовав, что попал в логово фашистского волка, и себя пытается показать волком. Такую чушь на себя наговорит, что потом стыдится людям в глаза смотреть. Кроме слов, о многом еще говорят вещи, неожиданно отобранные в бане. Наш Костя Руденко все их внимательно просматривает и часто находит документы, старые письма, записки, дневники. Вот весь этот собранный и сконцентрированный материал обобщается и через Рихарда Гросскопфа сопоставляется с данными личного дела в политабтайлюнге. Рихард имеет связь с писарями-чехами, и они нам охотно помогают. А ты говоришь, что у нас нет фундамента. Кропотливая работа, терпение и осторожное, чуткое отношение к каждому человеку — вот наш фундамент. Большую и очень нужную работу ведут Николай и его товарищи.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Весна 1945 года. Много солнца, много свежего ветра на вершине горы Эттерсберг, много надежд. Как мартовский снег под лучами весеннего солнца, тает территория под ногами врага. Взяты Бухарест, София, Белград, окружен Будапешт. Все новые и новые дивизии спешно перебрасываются на восток, чтобы сдержать могучий рывок Советской Армии на Берлин.
Не встречая особого сопротивления, с запада наступают американцы. Взяты города Фульда, Эйзенах, и даже неискушенному ясно, что следующая очередь
