двух десятков фамилий. — Нет? Не помните? А Режицу, лагерь в Латвии, тоже не помните?
— Слушайте, вы с кем-то меня путаете. Я же вам уже сказал, что я не Симонов, а Чарский. Эй, лагершутц, чего ты стоишь как истукан? Чего они пристают?
За угол шагает Василий и тихо, отчетливо говорит:
— А ну, тише! Тут тебе не Режица. Я тебе кое-что напомню насчет Режицы. Там ты был вместе с Валентином Логуновым, Михаилом Округиным, Иваном Ильиным, Степаном Печеным, Лоскутковым. Да ты же их всех двенадцать человек помнишь. Они тебе по ночам должны сниться.
— Ребята, да вы что? Вы за кого меня принимаете? Я капитан Красной Армии, а вы мне черт знает что пришиваете, — голос сразу становится хриплым, в нем слышатся нотки смертельного ужаса, заискивание. Но этот голос! Это его голос. У меня уже не остается сомнения, и я только сейчас замечаю, что пришедший с Николаем немец тоже волнуется, бессознательно сжимая рукой мой локоть.
Выходит Иван и молча ведет меня за угол. Свет фонарика бьет в лицо, я зажмуриваю глаза и ничего не вижу.
— Знаете этого человека? — спрашивает Николай.
Открываю глаза, пытаюсь присмотреться к свету и все равно ничего не вижу в темноте.
— Нет, — слышится хрипловатый ответ. — В первый раз вижу.
— А ты его узнаешь? — луч фонаря переметнулся в другую сторону, и я вижу только ладонь руки, тыльной стороной закрывающей от света лицо.
— Опусти руку, гад! — зло шипит Василий, отдергивая его руку от лица.
Он почти не изменился за это время, бывший капитан Симонов. Та же статная фигура, та же выправка кадрового офицера, только вместо спокойного властного выражения все лицо его выражает сплошной вопрос. Прищуренные от света глаза силятся разглядеть мое лицо, чтобы определить, чем оно может ему грозить.
— Я его узнал еще тогда, когда был там, за углом. По голосу. Этого забывать нельзя.
— Валентин!? — вскрикивает Симонов и закрывает лицо ладонями.
— Что, узнал? — спрашивает Николай. — Говори, Валентин!
И я рассказываю, как я встретился с этим человеком в лагере военнопленных в городе Луге, как он провалил подготовку к побегу, как предал нас в лагере около латвийского городка Режица.
— Правду он говорит?
— Нет. То есть частично правду. Я действительно Симонов. Нужно было изменить фамилию, потому что я не хуже их. — Кивает в мою сторону, по-видимому, подразумевая всю нашу группу. — Я тоже кое-что делал, и я не предатель. Валентин ошибается, он не в курсе дела.
— Почему же их всех двенадцать из тринадцати пытали и отправили в Германию, а тебя нет? — звучит голос Николая.
— Им, то есть комендатуре, портной был нужен, вот они меня и взяли.
— А ты разве портной?
— Отец был портной, и я немного от него научился. Чепуху какую придумали, чтобы я, капитан Симонов, был предателем. Да я…
— Подожди. А этого человека ты знаешь? — свет фонарика освещает лицо подошедшего немца, его красный винкель, седоватый бобрик волос на обнаженной почему-то голове. Силюсь вспомнить, где я видел эти знакомые сухощавые черты, и не могу. Разговор переходит на немецкий язык.
— Я Курт Хаммер, — не ожидая ответа, говорит немец, и я мгновенно вспоминаю, как этот бывший учитель подолгу разговаривал с Михаилом Округиным, когда мы под его охраной чинили мостки для часовых вокруг лагеря в Режице. Вспоминаю, как он незаметно подбрасывал нам хлеб, табак, сигареты.
— Я Курт Хаммер, и только по твоей воле я здесь. Только по твоей воле умерла от горя моя мать, а над женой надругались гестаповские молодчики. Я хотел помочь бежать группе советских офицеров, потому что верил в них, не мог и подумать, что среди этих тринадцати мог оказаться провокатор.
— Ребята, и вы верите этому немцу? Мне, капитану Красной Армий, не верите, а какому-то немцу верите? Да он же в нас стре…
Закончить ему не удается, потому что кто-то, невидимый в темноте, сильно бьет его в лицо, но он не падает, поддерживаемый сзади лагершутцем.
— Отставить! — властно бросает Николай.
— Продолжай, Курт.
— Я, Курт Хаммер, на суде трибунала сам лично видел твой письменный донос. Мне его перевели дословно, и я могу повторить, потому что запомнил его на всю жизнь. Там было сказано так: «Я, капитан Симонов, всю свою сознательную жизнь ненавидел Советскую власть и всегда искал случая причинить ей вред. Будучи начальником боепитания дивизии при отступлении наших войск, около пионерских лагерей, недалеко от деревни Жильцы…»
— Хватит. Не надо дальше, — чуть слышно шепчет Симонов.
— Надо! И дальше продолжу я, — говорит Кюнг. — Там он пишет, что при отступлении наши части оказались в окружении и были вынуждены закопать в лесу оказавшееся на складах имущество и боеприпасы. Вместо того, чтобы вместе с другими прорываться из окружения, бывший капитан Симонов перебежал на сторону врага и, чтобы заслужить его особую милость, показал место, где были зарыты склады. Дальше он пишет, как сорвал ваш побег в Луге, как в вагоне, по его наущению, перебежчики подняли шум. В этом же письме он предлагает коменданту свои услуги в качестве провокатора, сообщает о подготовке побега и о помощи Курта и называет трех зачинщиков. Тебя, Валентин, Ильина и Печеного Степана. Некоторое время его «деятельность» нам установить не удавалось, но вот последние его подвиги стали хорошо известны. Два месяца тому назад в концлагере Флоссенбург ему удалось проникнуть в группу настоящих советских людей, пытавшихся создать подпольную группу. И он их предал. Восемнадцать человек по его вине погибли, всех повесили. В околыше фуражки одного товарища, вместе с ним прибывшего из Флоссенбурга, к нам попала записка. Вот она. Прочесть?
— Не надо. Давайте скорее, — выдавливает из себя Симонов.
— Не надо, так не надо. А теперь скажи, что обозначает этот список номеров, который у тебя в кармане нашли штубендинсты? — В руках у Николая белеет листок бумаги. — Здесь восемь номеров, значит восемь человек. Что это за люди?
— Ну, мало ли, что за люди. Хлеб делил по этому списку.
— Врешь. Это номера не новичков, с тобою прибывших. Это старые номера. Мы установили, что это номера наших лучших товарищей из
