Грех было не взять. Твои имущества перевезли. Там терем знатный, три горницы, так одну я тебе отвел, свою опочивальню устроил возле большой светлицы, есть гульбище, но мы туда выглянули и за головы схватились – прежняя хозяйка там столько всякой дряни оставила!
– А что ж так скоро? – удивился Михайла.
– Говорю же, предложили по хорошей цене, с условием – покупать и въезжать немедля. Денежки были прикоплены. Опять же – пора тебя женить. Так будет куда молодую жену привести.
Михайла улыбнулся.
– Ты Марье вели, чтобы все про нее вызнала, – попросил он. – Неохота птичье пугало за себя брать. Мало ли, что приданое? У нас в приказе о том говорили: коли семья не из самых богатых, а у боярина Годунова на виду и за девкой знатное приданое дают, так непременно хромая или кривобокая. Да пусть бы еще на ее сестер поглядела.
Деревнин расхохотался. Было дельце – когда свахе и матери жениха показывали невесту, вместо нее выпустили младшую сестрицу, красавицу семнадцати лет, с косой до подколенок. А венчать повезли старуху двадцати пяти лет, с жидкой косой, в которую ради свадьбы вплели конские волосья, рябую, да еще косоглазую, что и открылось на другой день после свадьбы. Так бы это и осталось забавным случаем, одним из многих, но молодой муж, разозлившись, стал бить жену смертным боем, и однажды она, чуть живая, ушла из дома и упала в бурьян под забором, забор же окружал двор князя Мстиславского. В ту пору он еще был дружен с боярином Годуновым. Дело дошло до слуха царицы Ирины, она приказала вести следствие со всей строгостью, мужу по собственному распоряжению царицы достались батоги, а побитую жену Ирина Федоровна взяла к себе и потом отправила в девичью обитель, где та и приняла постриг.
– Марья у нас умница, все сделает как надобно, – успокоил подьячий сына. – Что-то вид у тебя – как будто на тебе пахали.
– Среди дня нас с Никитой более не выпускают. Бакир куда-то запропал, а только с ним и пускали, – пожаловался Михайла. – Так куда ты переехал-то, батюшка?
– Ты у Покровских ворот спроси двор Успенской церкви попа Никифора, а мой – напротив. Церковка невелика, строение деревянное, но, сказывали, сам государь в ней бывает. Он ведь любит в отдаленные храмы богомольные походы совершать. Так я тебя жду. Все твое добро мы в короба поклали, так сам изволь разобрать.
– В воскресенье буду к тебе, батюшка. Вели Марье хворосту напечь!
– Будет тебе хворост!
Отец перекрестил сына, и они расстались.
Михайла был очень доволен – в хорошее жилье можно и Никиту с другими писцами пригласить, да хоть бы на Масленицу, на блины. Ненила их отменно печет, знает тайную ухватку, чтобы получались одни – тонки и дырчаты, другие – потолще и попышнее. Будут и блины с припеком, и маленькие яичные блинцы, и к ним – все, чего душа пожелает.
А потом – свадьба…
Чего еще желать молодцу? Марья выберет красавицу-невесту, в приказе он на хорошем счету, Ненила так накормит – просто душа в рай воспарит, потом детки пойдут – так какого же еще рожна? Иного для себя счастья Михайла не представлял.
Вечером, прибыв в свое новое жилище, Деревнин узнал: казан на поварню доставлен, и об этом можно догадаться, еще только въезжая в ворота, – запах пережаренного бараньего сала так и шибал в нос.
– Вот, батька наш, отведай, – сказала Ненила, указывая на плошку с пряжеными тестяными подушечками, каждая величиной с детскую ладошку. – Татарка понаделала их чуть ли не ведро и все утащила в терем. А вот что дивно – всю жизнь пряженцы пеку, а таких пышных не получалось. Зульфия говорит – для того потребен бараний раскаленный жир, тогда корочка сразу схватывается тонюсенькая, а под ней – прямо тебе лебяжий пух. Называется… ба-ур-саки, вот как называется!
Деревнин съел одну подушечку – и точно, как пух.
Тут на поварню пришла Зульфия и сказала, что будет готовить мясной отвар.
– Сорпа? – догадался подьячий.
– Сорпа, – подтвердила татарочка и улыбнулась.
– Ненилушка, ты это у нее перейми, – велел Деревнин. – Получается вкусно.
Оказалось, Зульфия собралась жарить мясо и еще – круглые лепешки, тоже известные Деревнину. Ненила, у которой проснулось любопытство, за всей стряпней внимательно наблюдала и запоминала. А сама она в это время заводила тесто на опаре, чтобы ночью, встав со вторыми петухами, сажать в печь хлебы.
Очень хотелось подьячему спросить, кто там, в горнице, съел ведро бауырсаков, но он воздержался. И так ведь было ясно, что наверху – не одна гостья, а кто-то еще при ней. Но князь Урусов не велел любопытствовать и за это хорошо расплатился.
На следующий день в приказную избу, как подьячий и предполагал, заглянул Гаврила. Он поманил пальцем и исчез. Деревнин поспешил к нему на съезжую, там Гаврила завел его в уголок и из-под полы показал рукоять диковинного ножа.
– Берешь ли? – шепотом спросил он.
– Беру, как сговаривались. Никто к телу не подходил, не любопытствовал?
– Никто. Да я его во-он туда отволок, к нему теперь так запросто не проберешься.
Деревнин вспомнил свои враки о пономаре, осведомился и, понятное дело, ничего утешительного не услышал.
– Благодарствую, – изготовившись принять нож, сказал Деревнин. – Вот тебе полтина.
– Маловато будет.
– Полтина и две копейки.
– Маловато.
– Полтина и алтын.
– Маловато.
– Побойся Бога, Гаврила!
– Чингалище-то дорогое, клинок глянь какой, у нас таких не куют.
И точно – клинок, покрытый узорами, был красиво изогнут и походил на коготь хищной птицы.
– Ну, ступай на Торг, попробуй там продать нож за его цену. А я погляжу, как тебя к нам на Земский двор ярыжки потащат.
– Полтина и два алтына.
– Полтина и два алтына? Ну, идет. По рукам?
Быстрый разговор этот завершился передачей денег и принятием товара. После чего подьячий и сторож стремительно разошлись в разные стороны.
Деньги были потрачены – но что делать дальше с этим ножом, Деревнин еще не знал. Однако чувствовал: это
