левая и бронзовая правая двигались очень быстро, речитатив слился в один непрерывный звук с разными тональностями, сложенные мизинцы оказались перед распахнутым ртом и на этот раз поток белого пламени ударил по яйцу.
«Получается! Не сбавляй напора!»
Гигантский самоцвет раскалялся всё сильнее, и только глаза бога могли наблюдать, как менялся его цвет, но гораздо ярче разгорался отпечаток яйца в Астрале. В разноцветных потоках имматериума с ужасной неспешностью рождалось нечто воистину эпохальное, новое солнце. Если бы это невиданное имело материальное тело, то своей массой раскололо бы Мир Павшего Дракона до самой сердцевины. Вскоре даже восприятие бога не смогло больше вмещать понимание того, что зрело в яйце, как не могло восприятие насекомого объять пониманием человека. Но присутствие этого давило воистину нещадно, сильнее, чем, когда в юности Туарэй пробивал собственным затылком барьер между материальным миром и Астралом.
Тем временем оболочка бога начала сыпаться. И без того обугленная плоть незавершённого, повреждённого божества превращалась в золу и проваливалась внутрь, обнажая чёрные кости с тлеющими трещинами. Туарэй действительно не обладал больше гурханой, но у его человеческой, не перерождённой части оставалось ещё гвехацу. И именно эту бесценную силу жизни он сжигал теперь. Божественная часть его сущности была бессмертной и зависела только от молитв, но смертная часть отдавала годы, рассыпаясь на глазах. Он думал о том, сможет ли существовать в половине своей, незавершённой форме естества, но продолжал дуть; понимал, что вот-вот погибнет, но продолжал выдыхать белый пламень, потому что решение было принято, а божественная воля не поворачивается вспять.
«Ещё немного… Ещё чуть-чуть…»
Омекрагогаш пошатнулся, издал высокий клёкот и поток его пламени истончился, а потом иссяк. Громадная туша рухнула на подкошенных лапах и удар поднял волну жидкого золота. Туарэй остался один.
«Не… прекращай… Не… пре… Это будет… самый… великий… поступок… Это…»
Бог продолжал. Его поток превратил гигантское яйцо в средоточие света, чуждого всему материальному, недосягаемо белого и чистого. Золото уже не кипело, а поднималось туманом и распадалось; сквозь всё естество Туарэя прорастала боль, от которой перемалывались кости и выкипали остатки крови, но он продолжал, видя, как уходят последние минуты, и небо над горами становится белым как в самый ясный летний день… Раздался гром, вершина яйца треснула, огонь иссяк.
То, что осталось от бога, начало заваливаться, и упало бы рядом с бездыханной тушей Омекрагогаша, если бы Доргонмаур не скользнул в левую ладонь; правая, бронзовая рука, уже отпала сама собой и погрузилась в озеро. От тела остались лишь обугленные черепки и зола, Туарэй понял, что не может двигаться, едва держится за материальный мир и вот-вот будет выдворен за Кромку, только оружие первого Императора-дракона ещё поддерживало его бытие.
Не имея больше глаз, теперь бог воспринимал мир внутренним оком, и мог следить, как колоссальная аура, формировавшаяся во время нагрева яйца, стягивается в сверхплотную энергетическую сингулярность. Громовое эхо гуляло по всему Астралу, и каждый одарённый маг Валемара сейчас слышал, как с треском ломалась скорлупа, и многие могли видеть отсветы того невыразимо могущественного существа, которое пришло в бытие. Своим внутренним оком Туарэй следил, как сингулярность приобрела черты гуманоидного существа, наделённого парой крыльев и хвостом, лучше рассмотреть не удалось, уж слишком ярко оно пылало, — ярче солнца, на которое драконы могли и любили смотреть подолгу.
Оно наконец освободилось и пошло по золотому озеру, надвигаясь на его слепнущее сознание. Туарэй не знал, что ему кажется, а что действительно происходит, но сущность как будто обняла то, что осталось от его сосуда, подняла и понесла, как ребёнка. Ему казалось, что почти разрушенное тело помещается внутрь пустой скорлупы, части которой сдвигаются и трещины зарастают.
Глава 9
День 29 месяца дженавя ( I ) года 1651 Этой Эпохи, Кхазунгор, Пепельный дол.
В осколке памяти.
Дракон Омекрагогаш лежал на зелёной траве близ пруда, положив голову на вытянутые лапы и прикрыв глаза. Вокруг летали жёлтые бабочки и цвела двухвостая кошка, орковка и ромашка. Туарэй шёл чувствуя, как стебли щекочут его босые ступни. Он приблизился, заглянул в водную гладь, но не увидел отражения.
— Что произошло?
— Не знаю, — ответил дракон, — я умер. Но ты не умер, это ясно. Иначе тот свёрток сознания, который я оставил после себя, не достиг бы твоего разума…
Туарэй быстро обернулся, — показалось, что кто-то позвал его издали. Но нет, луг окружал лес высоких лопухов, создававших прохладную тень, пели птицы, и рыба плескалась в пруду.
— У нас был уговор, — напомнил Омекрагогаш, продолжая лежать с закрытыми глазами, — всё моё золото и некоторые знания вдобавок.
— Да… был уговор… — с трудом вспомнил Туарэй.
— Сначала я не понял, кто ты… м-м-м, потомок какого-то…
— В моих жилах течёт кровь Сароса Грогана, Сароса Драконогласого, первого Императора-дракона.
Старик открыл глаз и внимательно посмотрел на Туарэя.
— Все эти имена ничего для меня не значат, я никогда не слышал их. И тебя я не узнал, но когда душа твоего копья проявила гнев… да, этот гнев я узнал! Разумеется!
— Это копьё Сароса…
— Это вместилище души.
Пели птицы, и рыба плескалась в пруду, стрекозы вели охоту на комаров, а Туарэю опять показалось, что его кто-то окликнул издалека.
— Вместилище… души?
— Кажется, человеческие маги называют это… м-м-м… как же… аберляпий! Да. Артефакт, хранящий внутри себя слепок одного из трёх компонентов существа, а, именно, — разума.
— Драконий Язык — слепок разума первого…
— Ты не слушаешь! — перебил Омекрагогаш. — Маги могут создавать аберляпии, помещая в них свою память, слепки личности, но это убого! Твоё копьё содержит не разум, а материю куда более эфемерную и важную, — бессмертную душу! И, предвидя твой следующий вопрос: не душу человека, но душу благородного дракона.
Омекрагогаш зажмурился, с наслаждением вздохнул, на его нос села крохотная бабочка и стала шевелить крылышками.
— Не понимаешь? — через время спросил он.
— Нет.
Старый дракон засмеялся, раздувая глотку.
— Ты даже не понимаешь, к кому возводишь свою родословную, бог-дракон.
Туарэй хотел разозлиться, но остановил себя, когда несколько больших пластов знания, которые хранились в его разуме на протяжении многих десятилетий, пришли в движение, перемежаясь и срастаясь новым образом, формируя гармоничную, но какую-то глубоко неправильную истину.
— Сарос Гроган летал по небу на драконе, как летали и его потомки. Каэфидрагор Алое Сердце был последним легендарным драконом Валемара, он исчез из мира после смерти императора…
«Нет, он не исчез,» — понимал Туарэй, — «он умер, потому что умер Сарос Гроган, никогда не летавший на спине Каэфидрагора. Он и был Каэфидрагором».
— Как?
Омекрагогаш снова открыл глаз.
— Каэфидрагор Восставший Гнев остался последним благородным драконом Валемара, когда другие ушли. Не было дракона сильнее и злее его, как не было дракона, испытывавшего б о льшую любовь к Матери, чем он. Её же любовь распространялась на всё живое. С тех пор, как в мир пришли эльфы, а за ними — и прочие мелкие существа, всех их она любила. По-матерински, беззаветно. И даже когда они терзали её своими раздорами, она всегда запрещала благородным драконам предпринимать что-либо. А они могли, поверь. Любой из них мог бы смести жизнь с тела Валемара, как ты сдуваешь пыль с книжной полки. Но это был её мир, и её слово оставалось законом.
— Кто такая эта…
