Книга Реквием в Вене - Тони Поллард

Мягкий розовый свет проник в промежуток между тяжелыми занавесями. Вертен только что очнулся ото сна о своем детстве в имении отца в Нижней Австрии. Он и Штайн, лесник и мастер на все руки в имении Вертенов, наслаждались одним из любимых времяпровождений «барчука» (так Штайн называл юного Карла Вертена): подрывом бобровых плотин в ручейках, которые впадали в большие пруды, разбросанные там и сям по поместью. Отец Карла, господин Вертен, любил наблюдать за перелетными птицами, устраивающимися на этих водоемах на несколько часов, или дней, или месяцев. Но построенные бобрами плотины мешали свежим ручейкам подпитывать и фильтровать воду в этих прудах. Если бы за ними не следили, они стали бы зловонными за несколько недель. С этой целью старый Штайн периодически отламывал плитки динамита, которые он хранил в сарае для инструмента под замком, и взрывал более крупные плотины. С маленькими он разделывался вручную.

Лесник умел обращаться с динамитом, знал, как заложить заряд и взорвать его на расстоянии. Во сне Вертен наблюдал, как огрубевшие пальцы Штайна закрепляли красные и голубые проволочки с проворством хорошего скрипача. Лесник, невзирая на свой возраст, избегал старомодных запалов, которые поджигали спичкой; вместо этого он предпочитал взрыватель, работавший от батарейки. Чудо из чудес: Штайн затем позволил Вертену нажать на кнопку на взрывателе, от чего раздался ужасный грохот, а в воздух взлетели фонтаны воды и разломанных палок. И на этом месте сон оборвался.

Этим утром Вертен чувствовал себя готовым идти в бой, наполненным чем-то вроде воинствующего оптимизма, который он хранил при себе подобно талисману. Это была какая-то щенячья радость, которая раздражала Берту так рано по утрам.

Она все еще спала, хотя и неспокойно. Спать неглубоким сном для нее было необычно, но, возможно, это из-за ребенка, подумалось ему. Муж улегся на бок и стал смотреть на нее, лежащую на спине, волосы разметались по наволочке из камчатного полотна. Веко левого глаза дернулось. Кровь равномерно пульсировала в жилке под ухом. Россыпь веснушек обосновалась на переносице и верхней части щек. Равномерное дыхание жены внезапно прервалось; она глубоко вдохнула, потом открыла один глаз, увидела, как Карл таращится на нее, и улыбнулась.

— Доброе утро, дорогая, — прошептал он.

В ответ послышалось приглушенное «хм-м».

— Похоже, что опять будет хороший день.

Еще один приглушенный стон с ее стороны, когда Берта повернулась на бок, отворачиваясь от него.

Его тело обвилось вокруг нее, правая рука тесно прижала Берту к себе.

— Такой веселый в такую рань, — прошептала она.

— На то есть причина.

Еще одно равнодушное «хм-м» от жены.

Он вдохнул запах ее волос и почувствовал, как улыбка расплылась по всему его лицу.

— Прости меня, что я пристаю к тебе со всеми этими делами, — сказал он, возвращаясь к разговору, который состоялся у них перед сном прошлым вечером. — Гросс помешался на этих новых поворотах в расследовании, и я должен признать, что он возбудил и мой интерес.

Она вновь повернулась на спину, открыв на него один глаз.

— Возбудил твой интерес? Выражение самодовольного адвоката.

Он поцеловал Берту в щеку.

— Хорошо. У меня такое ощущение, что за этим скрываются более значительные события.

— Более значительные, чем попытка убийства директора Придворной оперы? — Она широко распахнула оба глаза. — Карл, не с каждым случаем связаны заговоры и убийства в высших сферах.

— Верно.

— Хочешь сказать, что это не так? — Она вздохнула. — Ты не забыл, что Брамс умер от рака?

— Я не доктор, но хочу проконсультироваться у врача. Давай предположим, что кому-то удалось воспроизвести симптомы рака печени с помощью какого-то яда или лекарства.

Берта ничего не ответила. Вместо этого она сказала:

— Я больше не могу спать на боку.

— Тошнота?

— Да. И изжога. Почему они называют это утренними приступами? Меня это мучает круглые сутки.

— Бедняжка. — Он с сочувствием погрузил пальцы в ее волосы, но она отбросила его руку.

— Я не бедняжка. Но мое тело раньше никогда не подводило меня.

— Оно не подводит тебя, оно подготавливается для новой жизни.

— Наводя на меня такую тошноту, что я не могу есть? Если ты горой стоишь за принципы господина Дарвина, тогда должен признать, что в процессе эволюции имеется морщинка, которую надо было бы разгладить.

Несколько мгновений они лежали рядом молча.

— Я собираюсь продолжить расследование по нитям, которые связаны с консерваторским периодом Малера, — наконец нарушила тишину Берта.

— Да, пожалуйста. Я считаю это хорошей мыслью.

— Я вроде бы не просила у тебя разрешения.

Когда он промолчал, жена поспешно добавила:

— Прости меня. Все говорят, что в первые месяцы характер портится. Еще одно достижение эволюции, как я полагаю.

За завтраком они узнали, что Гросс уже встал, откушал — два яйца, сладкую булочку и две чашки кофе, согласно докладу уже с утра замотавшейся госпожи Блачки, — и отправился на утреннюю прогулку.

— Он сказал, что вернется к девяти, — сообщила повариха, внося в столовую аугартеновский[77]кофейник, тут же наполнивший помещение густым ароматом свежего кофе.

Берта выждала, пока госпожа Блачки закроет за собой дверь, и с надрывом произнесла:

— Один его запах вызывает у меня тошноту.

Вертен накинул на кофейник салфетку, пытаясь подавить распространение кофейного аромата. Через несколько минут Берте стало лучше, и они смогли обсудить распорядок на текущий день.

Вертен и Гросс запланировали побеседовать с критиком Хансликом. Похоже было на то, что многие тропки ведут к нему. Согласно информации Крауса, этот человек был заклятым врагом и Брукнера, и Штрауса. Могли ли музыкальные распри действительно привести к убийству? Вертен не знал, но краткое столкновение с критиком на похоронах Штрауса продемонстрировало бойцовский темперамент этого коротышки. Но какая связь между Хансликом и смертью Брамса? В конце концов, они были близкими друзьями.

Однако Вертен тщательно подготовился еще вчера после обеда, отправившись после их встречи с Краусом в Императорскую библиотеку. Он просмотрел обзоры Ханслика за последнее десятилетие в газете «Нойе фрайе прессе» и обнаружил, что незадолго до смерти Брамса Ханслик написал целый ряд статей о последних квинтетах маэстро для кларнета, отметив, что музыкой такой эмоциональности Брамс предал классические идеалы. Если добавить к этому рассказанную вчера Краусом историю об уничижительных суждениях Брамса о книге Ханслика — в конце концов, если эта история дошла до Крауса, то почему бы ей не достичь ушей самого Ханслика, — то это могло оказаться более чем достаточным поводом, чтобы связать Ханслика со смертью всех трех композиторов.