и ранит таких, как я.
Она смотрит на меня так, будто не поняла ни единого слова.
Значит, еще не поздно отступить. Просто отмахнуться, сделать вид, что это неважно, и сменить тему. Но я не хочу и не буду. Эта тема для меня слишком важна, и произносить слово на букву Н непростительно. Поэтому я собираю в кулак все свое мужество и готовлюсь к любым последствиям, которые может повлечь за собой моя честность.
– Ты просила меня купить зефир в шоколаде. Только назвала ты его, использовав слово на букву Н.
– Ты имеешь в виду… – Она повторяет этот расистский термин, и я вздрагиваю, как будто меня ударили током. Так бывает всякий раз, когда я слышу это слово. Каждый. Чертов. Раз.
– Именно это я и имею в виду, Эльза. И хотела попросить тебя так меня не называть. – Даже не знаю, как мне удается оставаться дружелюбной. Внешне. Потому что кулаки сжаты так, что ногти больно впиваются в ладонь.
– Но я не имею в виду тебя. Просто их так называют, – объясняет она и смеется, как будто это лишь глупое недоразумение, которое нужно прояснить. Мои ногти впиваются в кожу еще глубже. Я больше не могу слышать оскорбления и оправдания. Эту неспособность серьезно относиться к тому, к чему, черт возьми, нужно относиться серьезно.
– Нет! – решительно возражаю я. – Эти конфеты давно так никто не называет, поскольку это слово дискриминирует и оскорбляет людей с моим цветом кожи. И даже если ты при этом не обращаешься ко мне напрямую, это расистское оскорбление.
– Кто так сказал?
– Я так сказала! И все темнокожие люди так говорят, ясно? Потому что независимо от контекста это слово является расистским и оскорбительным. Всегда. Тем самым ты ранишь меня, Эльза. – Последнее предложение я произношу очень медленно, чтобы она успела его осмыслить.
– Но… но… я совсем не это имела в виду. – Эльза хватается за грудь, а точнее за шею, которая покрылась красными пятнами.
Я подавляю выработанный на протяжении многих лет рефлекс понимающе кивать или даже проявлять жалость, как только человеку, с которым я разговариваю, становится неприятно. Я от этого устала.
– Неважно, что ты имела в виду, Эльза. – На ее морщинистом лбу появляется еще больше морщин. Тем не менее я решаю затронуть и другую тему, которая до сих пор не дает мне покоя. – Контекст не меняет того, как я воспринимаю подобные заявления. Что чувствую я, когда ты произносишь это слово… или осведомляешься о моем… – я изображаю пальцами кавычки – …истинном происхождении лишь потому, что я не белая. Ты даешь мне почувствовать, что я здесь не своя. Ты заставляешь меня чувствовать себя чужой в стране, в которой я родилась и выросла. Стране, с культурой которой я себя отождествляю и которую называю домом. Здесь я дома. – Мой голос дрожит. Этот монолог отнял у меня массу энергии, но я чувствую, по крайней мере в данный момент, что избавилась от бремени. Все недосказанное должно было вырваться на свободу, чтобы снять напряжение с невидимой, болезненно пульсирующей раны. Это как нарыв, который вскрывают, чтобы выпустить гной. Вот только мою рану вскрывают снова и снова без моего желания.
В лице Эльзы что-то меняется. К сожалению, не так, как я надеялась. Ее растерянность перерастает в гнев, тонкие губы сжимаются в еще более узкую полоску, взгляд прознает меня, а грудь вздымается и опускается с такой амплитудой, что я не уверена, пытается ли она держать себя в руках или находится на грани сердечного приступа. Наконец, она говорит:
– Что ты напридумывала? У меня друзья и знакомые со всего мира. Представители всех культур. Моя лучшая подруга – из Сенегала. Я предоставила тебе жилье и работу, невзирая на цвет твоей кожи. Как ты смеешь выставлять меня расисткой?
– Я тебя так не называла. Я лишь подчеркнула, что твои комментарии носят расистский характер. А это большая разница.
– Не для меня.
– Потому что ты белая и тебя это не касается. А меня и твоей лучшей подруги касается. Сама у нее спроси. Расскажи ей о нашем диалоге. Спроси, можно ли произносить слово на букву Н или интересоваться у таких, как мы, откуда мы родом, тогда…
– Уйди! – шипит Эльза. Я замолкаю. – Вон! – требует она и указывает рукой в переулок.
Извинения вертятся у меня на кончике языка, но я их проглатываю и ухожу. В полной уверенности, что работу я потеряла. И возможно, квартиру тоже.
Вот черт.
Стоило ли оно того?
37
Яспер
Настоящее
Без двадцати десять я захожу в «Травемюнде». Сердце трепещет, будто это моя первая смена. Из-за Каллы. Как и ожидалось, ее еще нет, но это не успокаивает мой пульс. Вчера мы не переписывались, и кажется, будто не общались целую вечность. Эту короткую паузу я использовал для того, чтобы все обдумать. Теперь я знаю, чего хочу. Хотя и позавчера тоже знал. Но сегодня я ей об этом скажу. Чуть позже, после нашей общей смены. Мне срочно нужен кофеин, и я заказываю эспрессо у Давида, который сегодня снова в баре. Двойной, чтобы пережить хотя бы первую половину смены.
Я сижу спиной ко входу и слежу за цифровыми часами на кофемашине. Самое позднее через пятнадцать минут я уже должен быть переодет.
Давид ставит передо мной чашку с кофе, над которой клубится пар.
Я благодарю его и добавляю немного сахара.
– С вафлей? Или без? – Уголки его губ тянутся вверх, показывая, что вопрос не совсем серьезен. Эти вафли такие сухие, что их никто не ест. Вместо ответа я указываю на его травмированную левую руку, которая из соображений гигиены покрыта резиновой перчаткой.
– Как твой палец? Зажил?
– Пока нет. В конце недели снимут швы.
– Сколько швов наложили? – спрашиваю я, когда в баре звонит телефон.
Давид поворачивается к полке и достает трубку.
– «Травемюнде», Давид у аппарата. Чем могу помочь? – Пока Давид разговаривает по телефону, я проверяю, не остыл ли мой эспрессо, и едва не обжигаю язык.
Однако, услышав за спиной шаги, я забываю о боли. Сейчас всего без четверти десять, и я не жду, что Калла объявится здесь ранее, чем без пяти, но мой пульс все равно учащается. Голова сама собой оборачивается ко входу и – никакой Каллы. Я поворачиваюсь к Давиду, который как раз завершает разговор.
– Понятно. Хорошего дня.
Он кладет трубку, убирает ее на базу и ни с того ни с сего спрашивает:
– Ты знал, что Каллу зовут Обиома?
– Я с ней встречался, – напоминаю я ему.
– Да, ты рассказывал. Но ни разу не упомянул ее другое имя.
– Зачем мне это было делать? – нахмурившись, недоумеваю я.
– Гм-м… не знаю. Ты прав. – Он пожимает плечами. Для него эта тема исчерпана, но мне становится интересно, зачем он вообще ее поднял.
– Почему ты об
