Я уже и есть толком не мог. В подвале было полно еды и виски, но проглотить что-нибудь было выше моих сил. Ел меньше и меньше — начиная с первого дня, когда я откинул люк, врезанный заподлицо с кухонным полом, и спустился по крутой узкой лесенке.
Сошел туда и с фонарем в руке стал осматривать полки, уставленные бутылками, пакетами и банками консервов. Шел вкруговую, смотрел и наткнулся на нишу в стене, вроде чуланчика без двери. И весь этот чуланчик снизу доверху, чуть не до потолка, полон пустых бутылок.
Помню, я удивился: кому, на хрен, надо пустую тару складировать в подвале, а не где-нибудь во дворе? Как-то глупо пить наверху (ведь не в подвале же, надо думать), а после идти и прятать бутылку в этот чулан. В том смысле, что, пока хозяин был дома, почему он…
24
Я сказал, мы никогда не разговаривали, но это не так. С нами все время разговаривал песец. Он говорил со мной, пока она спала, и он говорил с нею, пока спал я. А может, наоборот. Во всяком случае, я наговорился от души.
Я сказал, мы жили в одной комнате, но это опять не так. Мы жили во всех комнатах, но они были одинаковыми. И где бы мы ни были, песец всегда рядом. Его не ущупаешь, не уцепишь, но он тут — это ж ясно! Пришел с полей, вселился вместе с нами и иногда вроде вот, между рук проскочил, но чтоб попасться — это дудки.
Я думал об этом, думал и в конце концов понял, как оно есть на самом деле. А он всегда тут был. Прямо здесь, прятался у нее внутри. Стало быть, неудивительно, что я не могу сравняться с ним в скорости.
В ней, в ней, конечно, где ж ему и быть! Нет, это надо бы проверить, убедиться. Да, но как?
Я и коснуться ее больше не могу. Она давно не спит со мной. Ест много, за двоих, а по утрам иногда ее рвет.
Кстати, как раз после того, как начались у нее эти рвоты, она стала ходить. В смысле, по-настоящему ходить, в натуре, без костыля.
Подоткнет себе юбку до пояса, чтобы в ногах не путалась, и ходит взад и вперед — на колене и этой крошечной своей ножке. И запросто куда хочешь может так добраться. Нормальную ногу придерживает сзади рукой и на колене стоит, как на култышке. Которая получается по длине вровень с крошечной ножкой, так что иди себе куда хочешь, да и довольно быстро.
И ходит так, ходит, по целому часу зараз иногда, юбка подоткнута, и все, что у них внизу, выставлено наружу. Даже не верится, что она при этом знает, что я еще здесь. Да ей-то…
Ч-черт, она же говорила. Объясняла мне. Мы, конечно же, говорили все время, это никакой не песец со мной говорил, потому что нет его в реальности, его не существует, но…
…Ходит и ходит на своей крошечной ножке, и песец рядом с ней: тренируются! А по ночам сидят у меня на груди и воют.
25
Как можно больше времени я старался проводить в подвале. Там ей меня не достать. На колене и крошечной ножке по лестнице не спустишься. А держался я уже на волоске.
Последний забег окончен, я проиграл их все, но держался. Казалось, я на грани какого-то открытия. Пока не найду, не узнаю, не поймаю что-то, нельзя мне уходить, нельзя.
И как-то вечером, вылезая из подвала, поймал. Поднялся вровень с полом и повернулся вбок — поставить на пол сетку с банками, поднятую снизу. А она тяжелая — неохота же лишний раз наверх вылезать, вот у меня голова и закружилась. Облокотился на пол для устойчивости. А когда в глазах прояснилось, гляжу — перед ними колено и крошечная ножка. И на ней вздулись мышцы.
Сверкнул топор. Моя ладонь, правая, подпрыгнула и как бы отскочила от меня, отрубленная вчистую. И снова на ножке напряглись мышцы, и отскочила левая ладонь, почти что вся, один большой палец остался. Ножка придвинулась ближе, топор поднялся для последнего удара…
Тут я и понял.
26
Назад, назад. Назад, туда, откуда я пришел. Но мне и там, ч-черт, никогда не бывали рады.
«…где же еще, о друг ты мой любезный? Где же еще логично скрыться от обступающего круга разочарований?»
Она била с размаху. Правое предплечье повисло на ниточке: вот она, моя рука, в крови по локоть. А вот и левая щека отсечена… и носа нет… ни подбородка, ни…
Я стал заваливаться назад и полетел вниз, ниже и ниже, проворачиваясь в воздухе так медленно, словно сохраняю неподвижность. На дно подвала пал и не почувствовал. Просто очутился там, лежу, гляжу вверх, как только что глядел вниз.
Сверху послышался удар, щелчок, и она исчезла.
27
Лишь темнота и я. Остальное ушло. И та малость, что еще от меня остается, тоже уходит, быстрее и быстрее.
Я пополз. Полз, извивался, преодолевая дюйм за дюймом, но с первого раза не попал — то есть туда, куда стремился.
Пока нашел, пришлось дважды оползти подвал; от меня оставался пшик, но пока хватало. Вполз на груду бутылок, с бряком и хрустом съехал на другую сторону.
А он там и лежит — конечно, друг ты мой любезный!
