операции «Процесс 1936».
К концу тридцать восьмого года практически весь аппарат Дзержинского, то есть все те, кто создавал ЧК, были расстреляны – без суда и следствия, как злейшие враги народа, шпионы и диверсанты.
Один из создателей советской контрразведки Артузов первую коронную операцию за кордоном назвал «Трест»; название утвердил Феликс Эдмундович.
Именно «Трест» позволил молодой Республике Советов сломать боевые отряды контрреволюционной эмиграции.
Не один лишь Борис Савинков (человек беспримерного мужества, уходивший из-под царской петли, адепт террора, вождь боевки социалистов-революционеров) был обезврежен ЧК; генералы Кутепов и Миллер, руководители «Русского Общевоинского Союза», также были нейтрализованы службой Артузова.
После смерти Дзержинского (Артузов не верил в естественную смерть Феликса Эдмундовича; у всех на памяти была гибель Фрунзе, – кто владеет армией и ЧК, тот контролирует ситуацию) Артузов замкнулся, ушел с головой в работу; против Республики Советов работали все секретные службы на Востоке и Западе.
Попытку вовлечь его в написание сценария первого процесса против Зиновьева и Каменева в 1935 году отверг с гневом: «Я против своих не воюю, врагов достаточно».
Будучи арестован с группой первых дзержинцев, вскрыл вены и написал на простыне, вывесив ее – умирающий уже – в окно камеры (тогда они еще были без «намордников»): «Каждый большевик, верный идеям ленинской революции, обязан – в случае первой же возможности – уничтожить Иосифа Сталина, предателей, изменившего делу коммунизма, сатрапа, мечтающего о государстве единоличной тиранической диктатуры!»
18
Отношения Сталина с Глебом Максимилиановичем Кржижановским, первым председателем Госплана республики, задуманного Лениным как высший совет выдающихся ученых и практиков науки – «не более ста человек первоклассных экспертов», – были натянутыми с начала двадцать первого года.
Сталин знал, что Кржижановский был одним из ближайших друзей Ильича, отношения их сложились еще с конца века, в шушенской ссылке; вместе выстрадали эмиграцию, вместе работали над планом ГОЭЛРО, любили одних и тех же композиторов (прежде всего Бетховена), никогда не расходились в вопросах теории и практики большевизма. В двадцать первом – с подачи Орджоникидзе, Дзержинского и Троцкого – Ленин порекомендовал Кржижановскому согласиться на то, чтобы его заместителем стал Пятаков: «У него административная хватка, такой вам – интеллигенту с добрым сердцем – поможет по-настоящему, очень талантлив, хоть и крут, подражает Льву Давидовичу, военная школа…»
Генеральный секретарь разрешал себе подшучивать над Глебом Максимилиановичем иначе – в присутствии тогдашних своих друзей Каменева и Зиновьева: «Кржижановского надо назначать на самые ответственные участки работы, дать ему собрать аппарат из себе подобных, затем набраться терпения, пока не напортачит, а после выгнать всех его протеже взашей, а Кржижановского перевести на новую работу: пусть снова порезвится в подборе так называемых кадров – отменная форма бескровной чистки аппарата».
Зиновьев над предложением Сталина хохотал: «Разумно, а главное – без склок и истерик».
Каменев, однако, качал головой: «Не слишком ли по-византийски? Лиха беда начало, не обернулось бы потом против всех, кто мыслит не по шаблону и подвержен фантазиям. Революции нужны фантазеры в такой же мере, как и прагматики».
Кржижановский знал об этом; Ленину, понятно, ничего не говорил, друга щадил, работал из последних сил, день и ночь; благодаря помощи первого «красного академика» Бухарина привлек к работе Госплана цвет науки: Вавилова, Иоффе, Крылова, Рамзина.
Именно Кржижановский и рассказал семье Подвойских поразительный эпизод, многое объясняющий – не прямо, но косвенно – из того, что произошло в стране после смерти Ильича.
Когда друзья Ленина приехали в Горки, «Старик» – так называли его самые близкие – уже лежал в гробу: маленький, рыжий, громаднолобый. Каждый из приехавших подходил к нему; слез не скрывали, стояли подолгу, силясь навсегда вобрать в себя лицо друга, человека, который воистину потряс мир.
Всеми нами, вспоминал Кржижановский, владела страшная, пугавшая каждого растерянность: «А что же дальше? Как поступать? Что сказать Надежде Константиновне? Какие найти слова? Когда выносить тело? Мыслимо ли это вообще?!»
– Я, как и мы все, – рассказывал Подвойским Кржижановский, – ощущал себя маленьким ребенком, брошенным на мороз, – ужас, одиночество, растерянность.
Прощаясь, мы стояли подле Ильича, не в силах оторвать глаз от его прекрасного, скорбного лица, стояли безмолвно, потом медленно отходили в сторону, уступая место следующему, надеясь, что Зиновьев ли, Калинин, Бухарин, Рыков, Каменев, Бонч найдет в себе смелость прервать этот леденящий душу процесс прощания с эпохой, революцией, Россией в конечном счете.
Но никто из них не произносил ни слова: молча плакали; плечи тряслись – странный, как в детстве, звук шмыгающих носов, когда безутешно рыдают малыши, стараясь таить свое горе от взрослых…
А потом к гробу подошел Сталин. Глаза его были сухи, только горели лихорадочно, словно у человека, больного тяжелейшим воспалением легких.
Как и все мы, он стоял возле гроба несколько минут, потом вдруг наклонился к Ильичу, обнял за шею, поднял из гроба и поцеловал в губы долгим, открытым поцелуем. Это потрясло всех; мы никогда бы не простили ему этого кощунства, если бы он, опустив голову Ильича на подушечку, не сказал сухо, командно даже – всем и никому:
– Выносите тело.
Я никогда не мог и предположить, что именно он, Сталин, найдет в себе дерзостную отвагу взять на себя слова такой простой, но столь необходимой всем нам команды.
(Надо бы нам постараться понять, а значит, и объяснить – себе и нашим детям, – для чего революционерам, приехавшим в ту страшную ночь в Горки, людям, испытавшим каторги, эмиграцию, тюрьмы, ссылки, совершавшим побеги из-за Полярного круга, пришедшим в Революцию для того именно, чтобы бороться за личное достоинство сограждан, которое невозможно вне свободы, в условиях абсолютизма, когда за тебя решают, тебе приказывают и от тебя ждут лишь слепого исполнения приказанного, – отчего этим людям, пророкам Революции, потребовалась команда на поступок, резкая, как удар хлыста?!
Каждая секунда истории человечества хранит в себе триллионы тайн. Однозначный ответ на них невозможен, даже если самые совершенные компьютеры будут включены в работу. Впрочем, последние исследования, проведенные с мозгом Альберта Эйнштейна, дали совершенно новое направление философии науки, подтвердив лишний раз, что мы, надменные земляне, стоим на берегу безбрежного океана таинственного незнания: если ранее – до нового исследования мозга гения – считалось, что главной его субстанцией является нейронная масса, а глия – лишь связующее звено между нейронами, то теперь ученые просчитали, что мозг Эйнштейна, провозгласившего новое качество мышления, состоял на семьдесят процентов именно из глии… А ведь вся система компьютеров строилась на нейронном принципе! Значит, и в этом случае человечество избрало ложный путь, лишив себя гигантского объема знаний?!)
– Я никогда не забуду те речи, которые были произнесены над гробом Ильича, – продолжал Кржижановский. – Я не любил и поныне не люблю Сталина, но его речь, не
