class="p1">Да, брат, такие вот были дела… Словом, назавтра, в двадцать три по нулям, собрались мы у наркома. Мне дал слово первому: «Ну, что у тебя? Давай фамилии троцкистско-зиновьевских убийц. Кто даст серьезные показания? Какие улики?» Я ответил, что, по данным тех отделов, что я курировал, никаких зацепок нет, оппозиционеры давно разоружились, честно трудятся, никаких претензий. А он: «Плохо работаете». – «Что ж, выбивать угодные показания, как в охранке?» Он аж крякнул: «Товарищ Ягода издал приказ, завтра огласите всем сотрудникам: “Любые меры принуждения, угрозы, обещания подследственным будут караться как преступление! Мы работали, работаем и будем работать с чистыми руками!”».
А назавтра наркома забрали. А ведь не кем-то был – родственником Сталина, комиссар госбезопасности Реденс. Ясно? А послезавтра я ушел в бега, убедившись, что действительно начался термидор, заговор против самой памяти Феликса Эдмундовича.
В бегах я отлеживался в горах, жил в пастушеской сараюшке, газеты – хоть с опозданием, но читал. И постепенно создалось у меня впечатление, что дружба Конара с Ежовым не случайна, Ежов – самый настоящий шпион, вражина, делает все, чтобы оставить товарища Сталина одного, лишить его всех тех, с кем он был в революции. И я написал подробное письмо Сталину. Почерк, конечно, изменил, не подписался, отправил из другого города, в полтысяче километров от тех мест, где скрывался; никакой реакции; еще, наоборот, больше портретов Ежова, да еще новый лозунг выдвинули: «Учиться жить и работать по-сталински у товарища Ежова»…
Когда Ежов исчез, после Восемнадцатого съезда уже, я прочитал в газетах отчет о судебном процессе над Луньковым, бывшим начальником НКВД в Кузбассе, который арестовывал малолеток и выбивал из них показания, что они, мол, готовили теракт против товарища Сталина. Детей бросали в те камеры, где было полным-полно старых большевиков, а тюрьма – организм особый, через стены, перестуком, информация расходится не то что по городу – по стране, не удержишь… Тогда я и понял, чем Ягода и Ежов вырывали показания у ленинцев: страхом за жизнь детей… Логика: если чужие малыши сидят, значит, и мои мучаются в соседней камере… Вот после того, как открытый суд приговорил Лунькова к расстрелу, я и решил вернуться в Москву… Устроился в Покровском-Стрешневе завхозом строительства и начал чекистскую комбинацию: поскольку в газетах ничего о Ежове не писали, я решил вновь вернуться к гипотезе о его шпионской деятельности: надо ж народу вразумительно объяснить, что страшная трагедия, свидетелями которой мы были, – дело рук иностранной разведки… Поэтому я начал слежку – да, да, именно так, форменную слежку – за домами, где жили сотрудники НКВД, там мои друзья, верные друзья, с Гражданской еще… Я хотел поговорить со «стариками», глядишь, подскажут, как надежнее передать письмо о Ежове лично товарищу Сталину… Один дом я наблюдал месяц – каждое воскресенье садился в скверике с газетой и «срисовывал» всех входящих и выходящих… Ни одного из стариков не увидал, все новые лица, значит, моих постреляли… Потом перешел ко второму дому – тоже никого… Словом, брат, четыре месяца я работал… И только на пятом повезло: увидел Вадима, мы с ним в двадцатых учились вместе… Окликнул его негромко, он заметил меня, но не подошел, только чуть кивнул. Я обернулся – слежки вроде за ним не было, остался на лавочке, сижу, читаю, жду… Он выскользнул вечером, проходя мимо, шепнул, чтоб, мол, я ехал в парк «Эрмитаж», там поговорим. Ну, и поговорили… Выслушав меня, он выпил граненый стакан водки, закусывать не стал, словно воду минеральную проглотил, и, склонившись ко мне, шепнул: «Дурак ты, Сережка! Дурак, как все мы… Я присутствовал на собрании, когда Ежов нам объявлял, отчего Ягода арестован… Он, оказывается, изобличен в том, что был агентом охранки еще с девятьсот седьмого года… А ведь Ягода вроде б в девяносто седьмом родился, об этом в энциклопедии было написано… Десятилетний агент?! А мы? Молчали, Сережа. Все, как один, молчали… А потом я узнал, что важнейшие ответы Бухарина на процессе писал Сталин… И сочинил ему такое признание, что, мол, я, Бухарин, подозревал Ленина в том, что тот немецкий шпион, еще с семнадцатого года, когда проехал в «пломбированном» вагоне Германию, чтоб скорей попасть в Россию… А после того, как Ленин потребовал Брестского мира, я, Бухарин, до конца убедился, что Ленин – немецкий шпион, и поэтому решил его убить… И тут Бухарин взорвался: «Ради Нюси и Юры я готов погибнуть, оклеветав себя, но такого я не подпишу! Стреляйте всех нас, убивайте нас троих, но я не дам Сталину обвинить мертвого Ленина в шпионаже! Не дам, и все тут!» Сережа, Сережа, о чем ты?! Бухарин спас Ленина! Согласись он сказать на процессе то, что написал ему Сталин, – вычеркнули б Ильича из учебников, помяни мое слово! А кто нам телеграмму прислал: «применяйте пытки»? Сталин, Сережа, Сталин… Нам эту телеграмму зачитали, потому я тебя домой и не пригласил, я один остался из тех, кто ее слыхал, значит, дни мои сочтены, так или иначе подберут… А ты – «письмо товарищу Сталину»… Забудь, Серега, Ежов был его подметкой, а никаким не шпионом…
Сергей Николаевич прерывисто вздохнул, еще резче вмял свое кряжистое крестьянское тело в печку и глухо закончил:
– После Двадцатого съезда я на партсобрании выступил против того, что о Сталине говорили как о человеке, который руководил войной по глобусу… Это было… Но я и за то выступил, чтоб открыть все правду про убийство Кирова… Зачем я тебе говорю все это? Отвечу. Один старик, из могикан, сказал мне: «Ты ж Юльку знаешь, спроси, зачем он в “Семнадцати мгновениях” Сталина помянул? Разве можно славить сатрапа?!» А я ему ответил: «Трагедия наша в том, что Сталин, который выбил ленинцев, стоял на трибуне Мавзолея седьмого ноября сорок первого, и для нас, в окопах, это было счастьем – для всех без исключения: и кто знал правду, и кто не знал ее… Хочешь, чтоб снова писали лишь одну грань правды? Но разве это история? Нет, брат, история – это когда пишут всё… И – как бы со стороны – без гнева и пристрастия. Иначе – не история это, а подхалимский репортаж; тоже придется вскорости переписывать…»
17
Сразу же после расстрела Каменева и Зиновьева самый массированный удар был нанесен по дзержинцам, ибо все они были потрясены коварством Сталина, обещавшего сохранить жизнь обвиняемым взамен на «спектакль».
Никто из ветеранов ЧК не верил, что те являлись агентами Троцкого, убийцами и заговорщиками, но все они были убеждены в необходимости окончательного идейного разгрома троцкизма, – в этом и видели смысл
