церковных деятелей, чьего одобрение искал Мануил, выступая в защиту астрологии. Поэтому можно лишь удивляться, что он не занял более примирительную позицию вместо того, чтобы высказаться против астрологии с такой же яростью, что и Глика. В любом случае зависимость от императора не обязательно приводила к необходимости придерживаться его взглядов: об этом свидетельствует монах из обители Пантократора — династического монастыря Комнинов, где Зодиак был изображен на полу кафоликона[611]. Позицию Вальсамона можно объяснить его профессиональным и интеллектуальным образованием: он не интересуется наукой, а как юрист следует гражданскому праву, не делая никакого различия между астрономией и астрологией. Кроме того, следует отметить, что его комментарий точно не датирован и что по крайней мере один из текстов, которые мы рассмотрели, был написан, вероятно, после смерти Мануила. Известно также, что Вальсамон позднее пересмотрел свое мнение по поводу еще одного шага, который был предпринят Мануилом и который он поддержал при жизни императора, — реформы запретов на брак между родственниками. Что дело обстояло точно так же и с астрологией, представляется тем более вероятным, что, по словам Хониата, Мануил отрекся от астрологии непосредственно перед своей смертью: «Но и касательно астрологии по настоянию патриарха он подписал некую краткую бумагу, обратившись к противоположному учению»[612].
Понятно, что те астрологи, которые переписывали трактат Мануила, пренебрегли памятью об этом отречении: во всяком случае, нет причин сомневаться в свидетельстве Хониата, близком по времени к самому событию. Мнение патриарха, в данном случае бывшего антиохийского монаха Феодосия, возможно, было не совсем типичным и не обязательно сложилось благодаря аргументам Глики. Но его настойчивость и покорность императора хорошо показывают, что амбивалентность взглядов подходила скорее к концу, чего и желал Глика, чем к той открытости, которой требовал Мануил. Амбивалентность продолжалась, пока хранилось молчание, но когда она обретала голос, он всегда был отрицательным. Астрологию терпели при условии, что она не претендовала на христианизацию.
Астрология на периферии византийского мира в XII в. Этот отказ Константинопольской Церкви от двусмысленности в отношении астрологии тем более примечателен, что в то же самое время совершенно противоположные тенденции проявляются на периферии византийского мира, а именно на тех территориях, которые империя потеряла к концу XI в. В Южной Италии Нектарий (около 1160–1235), игумен монастыря Сан-Никола-ди-Казоле близ Отранто, составил сборник трудов по астрологии и геомантике и составил, в виде предисловия, апологию астрологии, напоминающую апологию Мануила[613]. Этот Нектарий был вполне уважаемым церковным деятелем, который как переводчик и полемист сыграл важную роль в отношениях между греческой и римской Церквями после завоевания Константинополя. Не исключено, что астролого-геомантический текст был произведением его юности, выполненным тогда, когда будущий монах Нектарий был еще мирянином Николаем; тем не менее позже игумен не постыдился опубликовать его в одном томе со своими трактатами против евреев и латинян[614]. Константинопольский монах Михаил Глика поступил совершенно иначе, не сохранив в своих трудах никаких следов своего прежнего интереса к оккультным наукам.
Другой край византийского мира дает еще более яркий пример. Речь идет о главе одной из восточных Церквей, с которой император и патриарх Константинопольский вели важные переговоры еще в 1170 г. Католикос Нерсес Шнорали (1102–1173), возглавлявший с 1166 г. Армянскую Церковь, около 1160 г. написал поэму под названием «Небо и его великолепие». Он пространно (в 131 стихе) раскрывает тему прославления и откровения Творца через Его небесные деяния, а в длинном разделе, посвященном Зодиаку, оценивает на-уку астрологии[615]. Небо говорит так (стих 32f):
«Во мне находится славный город круглый,
окруженный двенадцатью башнями в форме живого существа.
Эти башни — остановки моих семи планет:
входя в них, они заранее влияют на будущее.
О некоторых из них знатоки говорят и обещают, что будет хорошо.
О других они говорят, что будет плохо.
Случается, что сказанное ими сбывается и происходит;
случается также, что их предсказания оказываются ложными и пустыми».
Далее объясняется, что люди ошибаются из-за своего нечистого ума, омраченного грехом, но что наука эта благая. Здесь мы находим как старые тезисы апологетики (звезды неодушевленны; именно Бог наделил их способностью указывать будущее; предсказание по их указаниям не имеет ничего общего с идолопоклонством), так и те, что появляются в Византии в XII в. (зло, предсказанное звездами, можно отвратить молитвой; наука наблюдения звезд заменяет благодать предвидения, которую Адам потерял из-за первородного греха). Нерсес даже превосходит греческих апологетов тем, что представляет астрологию не только как научную, но и как религиозную практику, которой можно овладеть, очистив очи разума дыханием Святого Духа (стих 52). Идея о том, что совершенная расшифровка небесного писания требует очищения аскезой, конечно, не нова: мы уже сталкивались с ней в христианском контексте у Хиросфакта. Но Нерсес представляет ее в очевидно более библейском ключе (стихи 67–70):
«Знай и это, мудрец и мыслитель:
Моисей и другие избранные также занимались этим:
изучали создания, весь смысл творения,
но не с помощью лживых басен,
а с истинным, ясным и чистым духом».
Так же и Павел пишет в послании к римлянам:
«Люди познали Бога через его творения».
Возможно, Мануил узнал об отношении Нерсеса к астрологии через императорского племянника Алексея Аксуха или философа магистра Феориана, которого Мануил отправлял к католикосу в 1170 и 1172 гг., чтобы обсудить примирение Армянской и Византийской Церквей[616]. Нет оснований предполагать влияние одного на другого, но вполне возможно, что Мануила утвердило в его мнении то, что он слышал о Нерсесе и о принятии им христианизированной астрологии. В любом случае вполне вероятно, что если бы об этом принятии было известно в Константинопольской Церкви, то противники астрологии нашли бы в этом еще одно доказательство ее противоречия Православию: ее одобряют иноземцы-еретики. Действительно, демарш Мануила в пользу астрологии можно сблизить с его открытостью для других конфессий и даже для других культур. Он искал догматического согласия не только с армянами, но и прежде всего с латинянами. Его латинофильство хорошо известно: оно проявилось, в частности, в его участии во франкских рыцарских турнирах, в его брачном законодательстве и в той благосклонности, которую он выказал двум
