пытаясь понять, куда подевалась хозяйка, и, не найдя ее, жалобно мяукает. Я сажусь рядом и беру Царапку на колени, принимаясь ласкать его, как Кэтрин. Как же глупо, что раньше я его боялась! Он просто скучал по своей хозяйке и другу.
Облупившаяся крышка кофра когда-то запиралась посередине на массивную защелку с замочной скважиной. Сейчас замок сломан, его можно открыть без ключа, но крышка не поддается. Когда же мне наконец удается сдвинуть ее с места, она вдруг резко отлетает и ударяется о латунный каркас кровати. Царапка соскакивает с моих коленей, я съеживаюсь из-за раздавшегося грохота. В воздух взметается пыль, отчего свечка начинает искрить. Я боюсь, что кто-нибудь услышит шум и уведет меня отсюда, прежде чем я закончу расследование, но не успеваю как следует об этом подумать, потому что чувствую рвотные позывы.
Из кофра исходит мерзкая вонь.
Закрыв рот и нос сгибом локтя, я приподнимаюсь, стоя на коленях, наклоняюсь над кофром и подношу свечу поближе. И первым делом вижу вещицу, которую совсем не ожидала здесь найти.
Посреди груды лежащих вперемешку обветшавших вещей поблескивает серебряный колокольчик.
Похоже, этот кофр очень долго стоял запертым. Наверняка его не открывали с тех пор, как доктор Блэкрик переехал на остров. Но каким-то образом колокольчик оказался внутри. Я протягиваю руку и, немного помешкав, берусь пальцами за тонкую серебряную рукоятку и поднимаю его. Сомнений нет — это мой колокольчик. Вот знакомые вмятинки и царапины. Я переворачиваю его: язычка внутри нет. У меня перехватывает дыхание, я ставлю колокольчик на пол.
Не знаю, что я надеюсь найти среди этой кучи старой одежды, посуды и бумаг. До сегодняшнего дня я считала, что Кэтрин ведет меня к ужасающим доказательствам злодеяний отчима. Я думала, ее душа ищет моей помощи, чтобы завершить дело и упокоиться с миром. Но теперь я понимаю, что это не так. Мое отношение к отчиму изменилось. И Кэтрин вовсе не мстительная и злая. Это видно по ее улыбке, по ее ласковому обращению с Царапкой. Когда я боялась ее, она казалась мне другим человеком. Я видела лишь то, что показывал мне страх.
Я собираюсь с духом и мысленно даю себе обещание: что бы я ни нашла, не остановлюсь, пока не узнаю всю правду.
Внутри кофр в плесени — вот почему пахнет так дурно. В одном углу крышки виднеется трещина, и вся левая сторона испещрена черными пятнами. Трудно понять, что за вещи тут лежат: то ли остатки чепчика с лентами, то ли сгнившие пояса, которые превратились в труху. Рядом лежит кусок ткани с вышивкой, и по выцветшим инициалам Э. Б. в уголке я понимаю, что это носовой платок. Крошечное кружевное платье, которое будет впору младенцу или кукле, превратилось в грязную тряпицу.
Я засовываю внутрь руку, стараясь не дотрагиваться до самых опасных на вид вещей, и начинаю ворошить содержимое. Я нахожу: стопку конвертов, перевязанных бечевкой, — судя по всему, письма, — но бумага истлела, их уже не прочитать; разбитые чайные чашки, завернутые во влажные газетные листы; документы и фотокарточки в рамках с разбитыми стеклами. Нахожу одну целую рамку — семейный портрет, видимо, сделанный в фотостудии, — но лица поблекли от времени. Я сглатываю комок в горле. Жаль, что памятные вещицы испорчены. От этой мысли мне становится грустно, а затем страшно.
Вдруг под этим старьем прячется что-то живое? Вдруг люди, лица которых я не вижу на фотографиях, на самом деле видят меня? Вдруг я порежу обо что-нибудь палец, плесень проникнет мне под кожу и зараза просочится в кровь?
Я хочу всё бросить и уйти. Едва не встаю и не бросаюсь к лестнице. Но затем велю себе успокоиться. Вспоминаю все страшные вещи, с которыми уже столкнулась. Дыхание выравнивается. И вскоре недавние тревожные мысли представляются мне безумными и неправдоподобными. Я снова принимаюсь за дело.
Роясь в кофре, я натыкаюсь на что-то гладкое на ощупь, будто шелк. Поддев ткань за краешек, вытаскиваю розовую ленту. Она обтрепалась на конце, но в целом хорошо сохранилась. Хотя коса Кэтрин была завязана другой лентой, я уверена, что эта розовая тоже принадлежала ей. Тяну ленту сильнее, но она за что-то зацепилась. За книгу. Вообще, лента заложена между страницами, словно закладка. Я осторожно достаю свою находку и вытираю книгу подолом сорочки.
Обложка бордовая, и как ни странно, на ней почти нет следов тления. Я подношу свечу поближе. В центре выпуклая картинка, поблекшая от времени. Поначалу непонятно, что на ней изображено, но, когда я придвигаю книгу к свету, у меня перехватывает дыхание.
Корабль, объятый пламенем. Люди, прыгающие за борт в темную воду.
«Трагическая гибель нью-йоркского парохода» — написано на обложке.
Я открываю книгу на случайной странице и читаю первую попавшуюся на глаза строчку.
«Небо заволокли клубы дыма, сквозь которые с яростью вспыхивающих молний взвивались ввысь снопы пламени».
Я листаю страницы дальше и быстро пробегаю глазами текст.
«…гораздо страшнее пожара в Чикагском театре… бьющиеся в агонии тела среди горящих обломков… толпа истошно кричащих женщин… разлученные со своими малышами… им больше не увидеть вновь их нежные личики… погребены под толщей воды… обреченные пассажиры “Генерала Слокама”…»
Я захлопываю книгу. Сердце колотится так сильно, что меня вот-вот замутит.
Это мемориальная книга.
Я помню, как мы с папой сидели на пожарной лестнице. Помню, как смотрели на клубы дыма от горящего парохода, который пронесся через Хелл-Гейт, стремительно приближаясь к острову Норт-Бразер.
Я не хочу больше читать. Я и так расстроена тем, что увидела. А судя по тому, что уже узнала о прошлом доктора Блэкрика — а теперь еще и нашла ленту, заложенную на этих страницах, — я могу догадаться, что там дальше. Горе и страдания.
Но я пообещала себе, что не остановлюсь, пока не узнаю всю правду.
Дрожащими руками я снова открываю книгу и усилием воли продолжаю читать.
Был ясный и теплый июньский день. Дети бегали и играли. Женщины беспечно болтали друг с другом, то и дело отгоняя детей от лееров, чтобы те случайно не свалились в воду. Всем на борту «Генерала Слокама» было весело. Пассажиры целый год предвкушали этот круиз. Их ждал семнадцатый ежегодный пикник, устроенный лютеранской церковью святого Марка в Маленькой Германии. Из 1400 пассажиров, плывущих в Локуст-Гров на Лонг-Айленде, почти все были женщины и дети.
«Генерал Слокам» пользовался популярностью и выглядел роскошно. Трехпалубный свежевыкрашенный пароход с внутренней отделкой красного дерева, бархатной обивкой и плетеными креслами. Церковь наняла музыкантов, и пассажирам играли их любимый гимн
