вышло. Гордое животное знало себе цену. И публика все правильно поняла — она была полностью на стороне носорога и болела за то, чтобы он не уступил-таки кнуту. И он не уступил. И вот сейчас мы с Эльвирой смотрели в его добрые глаза. Я трогал рог, и мне представилось, что перед нами белоснежный заколдованный единорог. И сразу стало понятно, почему животное отказалось развлекать публику — благородному созданию не пристало балаганничать.
Затем к нам подвели шимпанзе. Эльвира, повинуясь спонтанной наивной радости, чуть нагнулась и протянула к нему руки — шимпанзе, расценив это как призыв, резво прыгнул к ней на шею. Видимо, он любил пышных женщин — принялся трогать свою новую знакомую за грудь, взлохматил ей волосы, но, к счастью, больше сделать ничего не успел, так как его немедленно разлучили с предметом внезапно вспыхнувшего интереса.
— Замечательно, — сказала Эльвира, приводя себя в порядок, — я уже дожила до того, что возбуждаю обезьян!
Встретившись с Вандой, по ее довольной улыбке я понял, что они договорились с балаганщиком. Сам чубатый казался немного расстроенным, вероятно, достигнутое соглашение больше было в пользу Капраловой, чем в его. «Эта своего не упустит», — подумал я.
Простившись с цирком, мы поехали в ресторан. Ванда щедро угощала нас в тот вечер, что только укрепило мои догадки. Вернулись мы поздно.
Бывало, вечером раздавался телефонный звонок.
— Мы заехали за вами. Спускайтесь, поедем гулять, — игриво, но вместе с тем безапелляционно заявляла Капралова.
Мы ехали куда-нибудь втроем, и Ванда пела:
Колокольчики, бубенчики ду-ду,
На работу я сегодня не пойду.
Вообще, она часто пела припев этой песни, когда была не на работе. И это было не случайно. В ее пустой жизни работа — единственное, что придавало всему хоть какой-то смысл. С невероятной мощью — прямым следствием ее природного здоровья, она обрушивалась на решение задач, большей частью выдуманных ею самой, а значит, совершенно бессмысленных. На созидание Ванда, к сожалению, была совершенно не способна. Двигать, ломать, провоцировать, приводить в движение — вот ее призвание. Да, такое тоже нужно, но когда ничего другого нет, начинается сущая трагедия для окружающих.
«Всех отправлю на шоссе книжками торговать», — время от времени в припадке бешенства кричала Ванда, в том числе и на моих бедных методистов. Особенно влетало Рите, Тане и Пете, которые в силу своего воспитания не могли держать удар. Она ругала их за некачественную работу, но на самом деле мстила за молодость. Максиму Петровичу и Зине удавалось включать какие-то неведомые механизмы скунсовой защиты, поэтому Ванда не решалась вступать с ними в открытый конфликт. А так, доставалось всем: Агнессе Карловне — за то, что она не может придумать образ современной детской библиотеки; Аннушке — за ее грубые манеры и неряшливый внешний вид; музейщикам (кроме Эльвиры, конечно) — за их консерватизм в работе; Тамаре и Фирузе — за однообразие спектаклей; Витьке — за подбор фильмов киноклуба и поломки компьютеров во Дворце; Завадскому — за то, что он не участвует в общественной жизни. Меня она тоже, бывало, укоряла, но довольно мягко, рассчитывая, что ее «безграничное доверие ко мне» уже само по себе способно устыдить, а значит, и наказать меня.
Когда вот так поздно вечером Ванда и Эльвира заезжали за мной, мы обычно отправлялись в соседние городки и поселки.
Однажды в очередной раз мы поехали в Гурзуф, который я очень любил.
Ванда купила разливного вина в местном магазинчике и какой-то нехитрой снеди. Мы спустились к морю и устроили на камнях спонтанный ночной пикник. Было хорошо. Нарисованная лунная дорожка и окружающая со всех сторон тьма любовно оберегали нас от всего ненужного. Первая — магнитом притягивала к себе внимание, вторая — помогала держать фокусировку на этом серебряном пути, отсекая все внешнее. Если бы не безостановочная болтовня Ванды да конский смех Эльвиры, то можно было бы смело назвать картину идиллической. Впрочем, я привык к этим помехам и научился неплохо абстрагироваться от них.
— Егор Степанович, да вы не слушаете нас! — обратилась ко мне Капралова.
— Я просто залюбовался видом. Смотрите, как красиво, — попытался я переключить внимание коллег с их глупостей. — С нами разговаривает вечность!
Мои захмелевшие спутницы не смогли включиться в диалог и сразу отстали. Для меня вообще оставалось загадкой: зачем? Зачем Ванда, наверняка чувствуя пропасть между нами, пыталась таскать меня за собой? Что в этом? А может, именно различие между нами и толкало ее к сближению? Будто ее душа что-то смутно чувствовала, будто хотела научиться стать другой, отказываясь верить в то, что это невозможно. Не знаю.
Вместо вечности в тот вечер они вступили в беседу с одним не совсем трезвым типом. Мужчина в возрасте выгуливал свою большую лохматую собаку. Проходя мимо нас, он бросил фразу-тест «милым дамам», на который они могли бы не отвечать, и он пошел бы себе дальше. Но они ответили.
— Что отмечаете? — спросил он.
— Приятный вечер, — игриво ответила Ванда.
Дальше началось пикирование шутками, что в итоге вылилось в неожиданное предложение со стороны того типа… снять трусы; адресовано оно было моей начальнице.
Женщины рассмеялись, а мне было противно.
Редко, но все же случалось и такое, что душа моих спутниц просила танца, и тогда «Вамос а байлар» Софи Таккер крутилась в моей голове весь следующий день. Всё в том же Гурзуфе для своих плясок Ванда и Эльвира облюбовали «Коктейль-холл», куда меня бесцеремонно выдергивали из уютного пятничного или субботнего вечера. Жаль, что Гурзуф, чьи узкие улочки и черепичные крыши я так любил, по этой причине мне довелось чаще посещать в темное время суток.
Поселок был особенно прекрасен во время сиесты. Яркое солнце и жара делали море особенно желанным, и, делая огромный крюк, ноги сами плелись к нему навстречу по булыжной мостовой. Только днем здесь можно было ощутить аромат кексов и сочников из маленькой пекарни или полюбоваться огромной смоковницей, указателем разделяющую улицу на две части. Дерево зачаровывало своей мощью. Красивая и благородная великанша давала укрыться от зноя под своими крупными листьями, а в августе великодушно позволяла срывать с ветвей плоды. Курчавая зелень ее листвы успокаивала всякого путника, как маяк впередсмотрящего матроса на корабле. Но это все было днем, ночью же дерево казалось обыкновенным гигантским монстром.
Ночью в монстров превращались и некоторые люди, благо что в Гурзуфе злачных мест немного, а значит, и меньше рисков обезобразить себя. Для курортного места в летний сезон здесь было очень спокойно.
