жалеть, но уже ничего не поделаешь. Остаётся только локти кусать и молчать, покуда нервов хватит.
Питер слишком хорош для убийцы. Он – как лучшая, светлая версия меня самого. Если я со своей тёмной вариацией не решился бы на убийство, то его светлость Питер и подавно.
Робин – нормальный парень. Такие не мочат ублюдков. И вряд ли бы он так подставлял себя со своей рясой. Мозги у него в нужном месте. Кроме того, пускать стрелы с больной рукой не представляется возможным, а в стрельбе из лука нужна ещё и сила.
Гарри. Тут у меня ещё меньше мыслей. Только он мог быть тем, с кем Тео тащил крест. Но следы говорят, что крест тащил один человек… Определённо, Гарри что-то знает. Стал бы он убивать Тео? Может, Тео подавлял его морально? Это сложно представить, зная о единственной мозговой извилине Гарри. Но, а может, Гарри в самом деле хороший актёр? Пфф…
Джо был отменно унижен в «Свином рыле». Снимаю шляпу перед Тео. Насколько было весело нам, настолько же унизительно Джо. Но Джо всегда празднует труса. Убийство – не его модель поведения.
Если только этот самый прыщ не назрел где-то у Джо глубоко внутри…
Кто там ещё? Хрюшка? Не смешите меня!
А нерды вообще за людей в Роданфорде не считаются.
Я выжал тряпку из серой мешковины и принялся за следующий ряд.
Наверняка разного рода мотивов у преподавателей куда больше, чем можно себе вообразить. Чем старше человек, тем глубже его тайны, как мне кажется. Но я не знаю ни об одном серьёзном конфликте между Тео и кем-то из преподов. Возможно, ничего такого и не всплывёт никогда.
Остальные известные мне драмы Роданфорда считаю недостаточно вескими, чтобы затевать убийство. Я сейчас о тех, с кем Милек Кочински с юности дружит.
Вот Дарт, например. Что ему Тео мог сделать такого ужасного? Шалости Тео были неисчислимыми, но никогда не выходили за пределы озорства. Да и за те Дарт не стремился наказывать. Но оно и понятно. Право божьего помазанника не даёт ему это сделать.
А может, здесь в другом дело? Что, если Тео знал о предстоящей встрече Дарта с Анной? Может, он намекал Дарту (хотя какое там намекал – говорил открытым текстом), что расскажет об этом отцу, и Дарт его прищучил, чтоб тот помалкивал?
А с Лерри ещё меньше во всё это верится. Если забыть, что он был с нами во время убийства, какие у него могли быть причины желать Тео смерти? Не представляю себе, чтобы поющая задница Тео могла столь сильно оскорбить преподобного и зацепить его нежные святые чувства. Проучить Тео, конечно, есть за что. Я бы как минимум хорошенько вмазал. Но очевидно, что и здесь накал страстей недотягивает до убийства.
Дождь растерял силы, и от дум меня отвлекла тишина космическая. Я уже покончил с полами к тому моменту и принялся вытирать пыль. Машинально начал насвистывать мотивчик с танцев, чтоб не ощущать себя в этом безмолвии, как под землёй. Меня тут же накрыло… нет, за шкирку схватило озарение! Я ж давно хотел такое сделать!
Я вышел на средокрестие, развёл в стороны руки, разинул пасть, как это делают в операх, и бесстыже, прям во всю глотку, затянул O sole mio. Моё существо наконец-таки высвободилось! Тело порхало без крыльев! Голос мой, немелодичный и звонкий, гулял по всем направлениям, ударялся о стены сплющенного с боков помещения и взлетал к стропилам, заполняя церковь неаполитанским солнцем. На последней ноте чуть гланды не лопнули. Свобода! Катарсис! Аплодисменты.
Я поклонился святому в эркере и плюхнулся на дубовую скамью, вспотевший и довольный. Растянулся, выдохнул расслабленно и уставился в невзрачный щербатый потолок.
Был ещё Секвойя…
Нет. От закинутой на люстру швабры крыша съехать не могла. К тому же он сам видел человека в рясе. К тому же был пьян, когда всё происходило. Кошку его немного жаль.
Я хрустнул шеей, размял плечи и спину. Вскоре над головой скупо зажглись витражные рубины. Какая-то библейская сцена украшала арочное окно. Она приглушённо светилась в полусводе апсиды и казалась нескончаемо доброй.
Наглядевшись на витраж, приветствовавший восток, я переключился на полировку последней на сегодня скамьи. Затем ещё долго пялился в своё нерадостное отражение на дубовой поверхности.
Мне вдруг здорово перестало хватать кислорода. Я отшвырнул тряпку и прошёл к боковому окну, отворив его настежь. Вдохнул как следует. До самых мрачных своих глубин. Жадно втянул воздух, как будто мне с жизнью расставаться предстояло, а я упрямо противился.
Мне на самом деле просто надоело здесь быть. Всё вокруг давить стало. Не место таким, как я, в церквях. Кающаяся Дева Мария печально наблюдала за моими страданиями из золочёной рамы с соседней стены.
Подхватив с лавки огрызок мешковины, я прошёл в сторону парадного входа к ведру и швабре. Промыл тряпку в воде, затем отправился обратно к алтарю. Мне оставалось пройтись тряпкой по кафедре, после чего я мог проваливать к себе в преисподнюю.
Зацепившись взглядами с Иисусом, я вспомнил ещё об одном важном деле. У меня был уговор с самим собой: сделать нечто и понять, что я буду ощущать после этого. Проверка на мою сущность. Или в стыд кинет, или на большее потянет, как я рассуждал. Момент был прекрасен. Горели свечи, свежий после дождя воздух наполнил собой залу, турмалины над алтарём, что в сюжет на окне складывались, магически тлели в утреннем свете. Я развернулся к Христу спиной и приспустил брюки. Так встретились наши святые лики.
Почувствовал я что-то? Кроме взгляда гипсовой фигуры на своём бледном, как асбест, шотландском афедроне[77]? Понятия не имею. Да ровным счётом – ни-че-го. Ни срама, ни желания снова повторить данный трюк. Я только удостоверился: где бы физически тело ни находилось, оно, как и разум мой, не покинет свою далёкую вселенную. Наши с Христом миры не пересекались.
Чёрной жабе моего сердца захотелось как-то усугубить, закрепить результат. И я тогда вытащил сигареты из кармана и задымил, продолжая греть спину о неспокойный взгляд с алтаря. Опять ничего. Не ощутил внутри себя ни бога, ни азарта, не испытал покаянного стыда.
Если бы кто-то в тот миг меня видел и решил, что я – недоразвитая придурь, у меня было чем ответить. Я рассказал бы, как религия делит людей, разобщает в стаи. Сняв с себя костюмы, выдуманные разными вероисповеданиями, люди бы вспомнили, что все мы абсолютно одинаковые.
Докурив, я доблестно натянул
