как мы вышли из Гавра, и до того момента, как «Ориноко» прибило к берегу. Я должен был рассказать, как я был замурован в ящике. На это я решился не без страха. Но надо было рассказать правду, даже если бы она казалась невероятной и что́ бы после этого ни случилось.
Меня нужно было отослать в Гавр к хозяину «Ориноко», поэтому через три дня я оказался на «Колибри», и в тот же день мы прибыли в Гавр. Там уже все знали мою историю: она была напечатана в газетах. Меня считали чуть ли не героем, во всяком случае, публика проявляла ко мне неуемное любопытство. Как только я показался на борту «Колибри», толпа, заполнявшая набережную, завопила:
– Вот они! Вот они! – тыча пальцами в меня и в Турка.
Я узнал, что экипаж «Ориноко» не погиб. Он был взят на борт в открытом море одним английским кораблем, шедшим из Саутгемптона, и доставлен в Гавр. Что же касается бедного Германа, то он оказался в море во время столкновения. Оттого ли, что он не умел плавать, или, может быть, его убило или ранило обломком рангоута[13], только он не показывался больше на поверхности воды. Таким образом, становится понятно, почему он не пришел ко мне на помощь.
Мой рассказ оказался обвинением для капитана. Страховые общества не хотели выплачивать премии, утверждая, что если бы капитан не оставил корабль, он бы не погиб, ведь если даже ребенок мог его привести к берегу, то капитан вернул бы его в порт. Об этом много говорили и спорили, в Гавре меня расспрашивали и не уставали дивиться моему везению и присутствию духа.
В это время в театре давали пьесу «Крушение Медузы», и директору пришла мысль дать мне поучаствовать в этой пьесе. Первое представление он дал в мою пользу. Театр был полон. Мне дали роль юнги, где я не говорил ни слова. Когда я появился на сцене вместе с Турком, раздались такие аплодисменты, что актеры должны были остановиться, чтобы переждать шквал оваций. Все бинокли были направлены на меня. По глупости, я начал воображать, что я действительно важная особа. Турок мог бы подумать о себе в тот момент то же самое.
Издержки свои директор вернул и, должно быть, с лихвой. Это представление дало мне двести франков. Пьесу давали еще восемь раз, и всякий раз за выход и Турок, и я получали по пяти франков. Таким образом, у меня скопилась сумма в двести сорок франков. Это было целое состояние.
Я решил большую часть его употребить на одежду. Моя страсть к морю и страх перед дядей остались прежними. Когда я был брошен в одиночестве на «Ориноко», когда меня мотало бурей в полуразбитой посудине и потом выбросило на берег, – словом, когда я был на краю гибели, в это время, признаюсь вам, судьба тех, кто живет на земле и спокойно спит под крышей, казалась мне более завидной, чем судьба моряка. Но когда я избежал опасности, все мои страхи испарились, как вода под первыми лучами солнца. Оказавшись в Гавре, я снова мечтал о том, чтобы найти корабль, куда меня взяли бы юнгой. Хозяин «Ориноко» предложил мне поступить на другой его корабль – «Амазонку», и почти все свои деньги я истратил на покупку вещей, необходимых для предстоящего плавания.
Во время нашей встречи с бедным Германом, как вы помните, он приютил меня у себя – у него была небольшая комната в доме на набережной Касерн. Туда же я и вернулся. Хозяйка с удовольствием пустила меня, хотя по болезни она не могла готовить мне еду. Но это меня мало беспокоило: этот вопрос был для меня всегда второстепенным. Теперь я мог быть уверен, что у меня будет кусок хлеба – а больше мне ничего не надо.
Хозяйка была превосходной женщиной. Она всегда была ко мне внимательна и добра, несмотря на то что едва могла ходить. Этим она напоминала мне мать.
Хозяйка была еще молода, ее сын был только на два года старше меня, и сейчас он ушел в плавание: восемь месяцев тому назад он отправился в Индию, и возвращения его корабля «Невстрия» ждали со дня на день. Она так же, как и моя мать, не любила море. Ее муж умер от желтой лихорадки далеко от нее, в Сан-Доминго. Она не знала покоя с тех пор, как ее сын захотел поступить на корабль. У нее была только одна надежда, что, может быть, за время первого трудного путешествия это ремесло ему надоест, и он, когда вернется, останется на земле.
С каким нетерпением она ждала его! Каждый раз, когда я выходил на набережную, а я это делал каждый день, она спрашивала меня: «Какая погода на море? Откуда дует ветер? Много ли кораблей в гавани? Путь в Индию долог и плохо изучен, а потому “Невстрия” может прийти и сегодня, и завтра, и через две недели, и через месяц – каждый день надо ждать его».
Через две недели после того, как я поселился у нее, ей стало гораздо хуже. Я слышал от соседок, которые приходили навещать ее и приглядывали за ней, что доктор не надеется на ее выздоровление. Она слабела с каждым днем, очень побледнела и почти не могла говорить. Когда я пришел к ней, чтобы сообщить ей, какова нынче погода и какой дует ветер, я испугался, увидев ее такой бледной и совершенно ослабевшей.
После сильной бури на море, которая погубила «Ориноко», погода переменилась к лучшему. Теперь море было спокойно, как в лучшие летние дни, что редко бывает в это время года.
Эта тишина приводила ее в отчаяние, и всякий раз, когда я входил к ней и докладывал все одно и то же: ветра нет, только маленький береговой с востока, она кивала головой и тихо говорила: «Ах, я умру, так и не обняв моего мальчика!»
Тогда соседки или друзья, бывшие с нею рядом, выговаривали ей за мысли о смерти и старались успокоить ее, как могли. Они уверяли ее, что болезнь совсем не опасна. Она не верила им и все твердила:
– Боюсь, что я не увижу его…
Ее глаза наполнялись слезами, а я и сам чуть не плакал вместе с ней. Я не отдавал себе отчета в том, насколько опасна ее болезнь, но из того, что слышал, я понял, что она плоха, и теперь никогда не входил к ней, не справившись
