закрыл почему-то — к нему подходили Лотта с высоким мужчиной. Девочка держала оловянную кружку, а, по-видимому, ее отец — солдатский термос. Радушие мужчина не выражал, впрочем, какую-то враждебность — тоже.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — ответил Тойво.
— Ну, вот, я же тебе говорила, что он не страшный и очень печальный, — добавила девочка.
— Как жизнь? — спросил мужчина.
Антикайнен вместо ответа пожал плечами: пес его знает, какая у него жизнь?
— Досталось?
— Ну, да, подранили слегка, — не хотелось говорить правду, а среди неправд эта была безопаснее всего. — Долго лечился.
— Странно, — заметил мужчина. — А больничкой совсем не пахнешь.
— Разные они бывают — больнички-то, — опять пожал плечами Тойво. — Это был реабилитационный центр.
— И когда это случилось?
— В сентябре двадцать третьего, — совершенно нейтрально ответил он.
— Ого, — удивился мужчина. — Почти пять лет назад!
Стало быть, на дворе у нас одна тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Шесть лет минус. Или шесть лет плюс?
— Да нет, — объяснил Тойво. — Двадцать третьего сентября прошлого года, то есть, тысяча девятьсот двадцать седьмого.
— А, — согласился мужчина. — И как теперь?
— А теперь ему надо попить глегги, - деловым тоном сказала Лотта.
Потом Антикайнен пил горячее сладкое питие, и это было восхитительно. Девочка, заметив, как он смакует каждый глоток, радостно смеялась. Ее отец тоже заулыбался.
— Неужели так отвык от этого? — кивнув на кружку в руках Тойво, спросил он.
— Не то слово, — согласился Антикайнен. — Лучший напиток за последние годы. Спасибо, маленькая леди!
Лотта даже покраснела — до того ей понравилась похвала, и она, преобразившись в хозяйку, все пыталась подлить почти незнакомому человеку домашний глегги.
— Ой, спасибо, — улыбнулся Тойво. — Я у вас так весь термос вылакаю. А мне же еще идти надо.
— Далеко идти-то? — спросил мужчина.
— В Онкамо Сяскениеми, — сразу ответил Антикайнен.
Они еще немного поговорили о совсем несущественных вещах, и отец с дочкой, оба довольные выполненной миссией, пошли к своему пикнику.
Тойво, вздохнув, нехотя поднялся на ноги. В Онкамо жил Юрье Лейно — с ним он знаком не был, но его имя отчего-то первое пришло на ум.
Про этого коммуниста с дореволюционным стажем ему как-то рассказывал друг Отто Куусинен. Его дочь, Герта, в 1920 году приехавшая к отцу в Советскую Россию, тайно вздыхала на велеречивого, важного и импозантного революционера. А Отто его чертовски недолюбливал.
— Хлыщ какой-то, — говорил он. — Скользкий, как угорь. Все знает, везде бывал. «С мамкой сплю, да в папкиных трусах».
— Друг пламенного революционера Саши Степанова? — спросил тогда Тойво.
— Не знаю, — пожал плечами Куусинен. — Но повадки одинаковые.
А уходить из-под гостеприимной липы все-таки надо. Не ровен час особо бдительный гражданин вызовет полицию — не все же в Финляндии способны глегги угощать. Ну, а полиция — это, брат, полиция.
«It» s a fact of life, You know!
What» s that?
Corrupt cops.»[2]
К незнакомому Лейно, на самом деле, Тойво идти не собирался. Он ничего не знает о нынешних реалиях, документов нет никаких, денег — и подавно. Надо куда-нибудь на работу подаваться, где особых вопросов не задают: землю копать, лес валить, камни таскать. В батраки, то есть. Или, как это называется в Карелии — «в казаки».
Сориентировавшись по дорогам, он выбрал ту, которая ведет в Пухос. От столиц и крупных городов следует пока держаться подальше.
Тойво на прощанье помахал рукой радушной семье, они ответили тем же, даже незнакомая с ним мама девочки. Раз первыми встретились хорошие люди, то дальше все должно быть хорошо. Про испуганного сторожа в замке он даже не вспомнил. Зато вспомнил про удачу.
Синей птицы не стало меньше, просто в цвете последних дней
Слишком много мужчин и женщин стали сдуру гонять за ней.
И пришлось ей стать осторожной, чтоб свободу свою спасти.
И вот теперь почти невозможно повстречать ее на пути.
Не прошло и получаса, как чертовски захотелось поесть чего-нибудь человеческого. Не в смысле каннибализма, а то, что едят другие нормальные люди: рябчиков в брусничном соусе, слабосоленую семужку с молодым луком и петрушкой, или мраморную говядину под красным вином. Ну, пара сухарей тоже бы сгодилась.
Когда-то во времена учебы в Каяни объясняли, как питаться подножным кормом. Грибы, ягоды, корнеплоды — это хорошо. Но не сезон. Так что же жрать-то?
Мимо проехала телега, в которой сидел мужчина в котелке и еще один — без котелка, зато лениво поедающий пирог с неизвестным содержимым. Тот, что безобразным образом жрал, еще и правил лошадью. Она, проходя мимо Антикайнена, подмигнула ему карим глазом, а потом дернулась в сторону, как от черта.
Пирог немедленно обломился пополам и обе части упали на обочину прямо под ноги Тойво. Возница чертыхнулся, а мужик в шляпе интеллигентно икнул.
«Спасибо тебе, Господи!» — подумал Антикайнен, немедленно подобрал еду и, кое-как поспешно сдув налипший сор, сунул в рот один из кусков. Ого! Пирог с мясом и капустой! Просто праздник какой-то!
— Во дает! — сказал возница, остановив лошадь.
— Хороший пирог! — Тойво захотелось выразить некое поощрение. — Я бы еще съел.
— Ух, ты! — на этот раз в тоне мужчины чувствовалось возмущение и даже негодование. Того гляди, за кнут возьмется. Конечно, предпочтительнее, было бы — за пряник. Но тут уж, как говорится, по настроению.
— А что — жалко?
— Вы, собственно говоря, по какому делу? — вдруг, по-столичному растягивая слова, спросил котелок.
Тойво присмотрелся: да он же бухой по самые уши!
— Любезный, а что: сухой закон уже отменили? — спросил он у возницы.
— Ну, ты загнул! — искренне удивился тот. Настолько искренне, что красный финн даже испытал к нему некую симпатию.
— А «воробышком» у вас не разжиться? — прищурившись, спросил он и сунул в рот оставшийся кусок пирога.
— Так, это, мы тут мимо едем, — растерялся человек с поводьями.
Антикайнен вздохнул с облегчением: с этими парнями можно сварить кашу. Кто-то из них явно промышлял нелегальным спиртным. Может, конечно, полицейская подстава, но вряд ли.
Обычно понтикку гонят в лесах, причем, преимущественно, для домашних нужд. Контрабандисты поставляют спирт по каналам из-за границы. А кто-то их развозит по «точкам».
Спекулянты продают контрабандный спирт или в 12-литровых канистрах, или в сосудах емкостью в четверть литра, которые народ называет любовно «воробышками». Говорят, что в любом хельсинкском ресторане можно заказать крепленый спиртом
