Книга ЛюБоль - Ульяна Соболева

что все, что я вижу и чувствую… оно ненастоящее. Какое-то поверхностное, как тонкая корка льда, под которой прячется нечто, способное утянуть меня в бездну. Это состояние усиливалось день ото дня. От секунды к секунде. Оно меня пугало. Заставляло дрожать от напряжения. Я менялась. Очень странно, какими-то хаотичными рывками. Меня пугали эти перемены. Это страшно – не понимать собственные эмоции. Смотреть в зеркало, видеть там себя прежнюю, знать, что ты и кто ты, и в тоже время осознавать, как становишься другим человеком, способным предавать собственные принципы и убеждения. Во мне проснулась женщина, и она начала мешать мне ненавидеть и презирать того, кто её разбудил.

Вчера, там, в переполненной зале, освещенной яркими люстрами, я смотрела на цыгана и чувствовала, как меня переполняет гнев…и нет, не такой, как всегда. Другой гнев. Особый. Он схож с разочарованием. Чисто женский гнев, который не был знаком мне раньше.

Я вдруг увидела его глазами тех самых танцовщиц, вьющихся у его ног, глазами женщин, которые стояли рядом со мной, перешептываясь и вздрагивая каждый раз, когда он смотрел наверх. Я слышала, о чем они говорят – мечтают попасть к нему в постель, мечтают, чтобы он снова их позвал к себе. Вначале я считала, что это корысть, что это жажда привилегий и власти, а потом поняла, что нет. Они фанатично им одержимы. Все в этой зале. Я достаточно пробыла рядом с отцом, чтобы знать, о чем шепчутся люди, чтобы знать, какие интриги плетутся за спиной, сколько яда выливается на успешную и богатую семью. Но здесь царила иная атмосфера – они его обожали. Боялись, суеверно тряслись от ужаса, и все же обожали. Как Бога. Цыгане молились на своего баро. У каждой медали есть две стороны, и иногда мы упорно видим только одну, потому что нам только её и показали. Я привыкла считать цыган примитивными плебеями, народом, который способен лишь на убийства, алчность и жажду наживы. Рабами от рождения. Я выросла с осознанием, что это правильно: забрать их земли, уничтожать их род, запрещать их язык и считать их своими врагами. Но самое удивительное, что именно здесь, среди непонятных и ненавистных мне людей я поняла истинное значение слова «патриотизм». Они любили свою землю, своего баро, свое поселение. Нет, это не отменяло того, что они мои враги, но это вызывало, по крайней мере, уважение. Вот в чем я менялась, и мне не нравились эти перемены, я винила в них только его.

– О, Боже! Он посмотрел на меня. Вы видели? Он на меня посмотрел. Он все время смотрит наверх. Девочкиии, возможно, сегодня ночью…

Очнулась от своих мыслей и невольно прислушалась к их беседе.

– Размечталась. Пока эта славянская сучка вертит им, как хочет, не видать нам баро, как своих ушей. Ведьма проклятая приворожила его. Опоила. Не вылезает из его спальни и постели.

Они меня не видели. Я стояла в тени, за стеной. Кто они? Любовницы? Сколько их вокруг него? Раньше я даже не задумывалась об этом… и осознание кольнуло тонкой острой иголкой. Я далеко не единственная, на кого распространяется внимание Ману Алмазова.

– Возвел ее в ранг жены? А что теперь с нами? Как же мы?

– А мы? Мы его шлюхи, только без почестей, как у этой дряни. Говорят весной сюда приедут еще люди и наши ряды пополнятся.

– И пусть, чтоб эта дрянь не задирала кверху свой нос, считая себя выше нас. Я надеялась, что он её вышвырнет после выходки во время венчания. Да, кем она себя возомнила?

– Она дочь Лебединского. Не забываем об этом. Она не такая, как мы.

– Насмешила. На ней такое же клеймо как и на любой цыганской женщине нашего табора. Она теперь никто для своих. Жена ненавистного цыгана. Оооо, я бы хотела оказаться на месте танцовщицы, вот так сидеть у него на коленях…Боже, какой же он страстный, властный. Его пальцы…они сводят с ума.

– Ману меняет любовниц так же часто, как и свою маску. Утром трахает одну, вечером другую. Жена скоро ему надоест, и он вспомнит о нас.

– Интересно, кто-то видел его без маски?

– Говорят, он недавно снял ее, и от ужаса даже псы попрятались.

– О, Боже! Он так уродлив?

– Обезображен. Люди Лебединского изрезали ему лицо, когда он был еще мальчишкой, и бросили умирать.

– Какая разница, какое у него лицо? Он всегда вызывает ужас и восхищение. Эта маска сводит с ума. Такое ощущение, что занимаешься любовью с самим чертом. Когда он смотрит на меня своими темными глазами, я чувствую, как тянет низ живота и хочется опуститься перед ним на колени, умолять, чтобы прикоснулся.

Я перевела взгляд на Ману, и почувствовала, как начинает жечь в груди от того, как его длинные пальцы сминают смуглую кожу танцовщицы…Видела ее закатывающиеся глаза и знала…отлично знала, что она испытывает. Особенно, если он что-то шепчет ей на ухо. Его голос…от него всегда появляются мурашки. Хриплый, низкий, вибрирующий. Он знает, что сказать, чтобы внутри все задрожало, чтобы пересохло в горле и сильно сжались колени. Порок во плоти. Грязный, порабощающий волю порок. От каждого слова возникает ощущение, что тебя уже имеют, уже поставили на четвереньки и врываются на дикой скорости в твое тело. Всплеск ненависти заставил задохнуться…Иной ненависти. Не такой, как раньше. Ненависти за то, что прикасается к другой женщине. За то, о чем говорят эти шлюхи за стеной, которые побывали в его постели и, возможно, не раз. И еще, за то, что от воспоминания, как он это делает со мной, пересохло в горле, и тело отозвалось томлением. За то, что хочу его.

– Савелий поднимается к нам.

– Ману выпил коньяк, хочет ночных развлечений. Девочки, может быть сегодня нам повезет. Я не видела красноволосую в зале.

Савелий тогда пришел за мной. Помню их лица, когда он отодвинул портьеру. Ненависть в чистом виде. Они готовы были выдрать мне волосы за то, что Ману позвал меня, и я чувствовала эту откровенную волну зависти. Женщины могут простить друг другу многое, но только не первенство в борьбе за внимание популярного самца.

А я не собиралась бежать по первому его зову. Сидеть там, внизу, пока он лапает эту… Я не такая, как они. Я не одна из его сучек, которые готовы перегрызть друг другу глотки за его благосклонность. Встретилась с пылающим взглядом под маской и поняла, что не будет по-моему. Никогда не позволит. В очередной раз будет прогибать