и я верю ему, хотя чувствую, что разрываюсь на части.
Голос доктора ровный, как проводник сквозь бурю.
— Вы почти у цели, София. Еще несколько потуг. — Но "почти" растягивается, время искривляется в горниле родов, и я начинаю сомневаться, смогу ли я это сделать, хватит ли у меня сил довести дело до конца.
Наступает очередная схватка, прилив боли, и я сжимаю все, что у меня есть, из моего горла вырывается первобытный, гортанный крик. Максим крепче сжимает мою руку, а другой рукой убирает волосы с моего лба, молча клянясь в поддержке.
— Ты сможешь, София. Она почти здесь, — бормочет он, и я цепляюсь за его голос, собираясь с силами, преодолевая боль, стремясь к обещанию конца этого путешествия и начала нового.
И вдруг наступает разрядка, давление ослабевает, и комната наполняется новым криком, чистым и сильным. Он пробивается сквозь туман боли, это маяк надежды, предвестник новой жизни.
Когда наша дочь оказывается у меня на руках, вся боль становится ничтожной перед весом этого крошечного, совершенного человека, которого мы создали. Она здесь, она настоящая, и она наша. К появлению ее на свет я не могла подготовиться, но, впервые заглянув в ее глаза, я поняла, что это стоило каждого мгновения.
После напряженных родов и первых волшебных мгновений с нашей дочерью комната входит в новый ритм, наполненный тихим воркованием и тихими звуками семьи, охваченной благоговением. Когда Максим осторожно берет нашу девочку на руки, его лицо смягчается так, как я редко видела, — нежный гигант, держащий на руках самое дорогое сокровище.
Я наблюдаю за ними, улыбка играет на моих губах, когда Виктор наклоняется к нам, его голос игриво шепчет.
— Держу пари, она унаследовала твое упрямство. Нас ждет то еще удовольствие.
Я хихикаю, несмотря на усталость, навалившуюся на мои конечности.
— А если твое обаяние, Виктор? Боже, помоги нам всем.
Иван присоединяется, под его обычно стоической внешностью видна ухмылка.
— По крайней мере, у нее будет мое тактическое чутье. Тогда у нее будет шанс.
Легкое подшучивание, привычный комфорт, но, когда я наблюдаю за Максимом с нашей дочерью, внезапный прилив эмоций сжимает мою грудь. На глаза наворачиваются слезы, непрошеные и неожиданные, и рыдания захлестывают горло.
В комнате воцаряется тишина, легкость сменяется беспокойством.
— София? Что случилось?
Я пытаюсь говорить, но слова запутываются в паутине любви и страха. Наконец мне удается прошептать сквозь слезы:
— Я не хочу с ней прощаться.
Это открытая правда, сердце моего страха с того момента, как я узнала о ее существовании. Соглашение, которое когда-то казалось таким ясным, теперь кажется непреодолимым барьером, надвигающимся прощанием, к которому я не готова.
Выражение лица Максима меняется, на нем проносится буря эмоций, прежде чем он оседает рядом со мной, а наша дочь оказывается между нами.
— София, тебе не нужно прощаться. Мы… Я не хочу, чтобы ты уходила. Мы же семья.
Виктор подходит ближе, его обычный юмор сменяется искренностью.
— Он прав. Мы были идиотами, если думали, что можем просто позволить тебе уйти.
Иван, молчавший до этого момента, кивает в знак согласия.
— Ты нужна нам. Вы обе. К черту соглашение.
Их слова, полные убежденности и желания совместного будущего, пронзают туман моих страхов. Я перевожу взгляд с одного на другого, вижу правду в их глазах, чувствую ее в тяжести нашей дочери на руках.
— Правда? — Это слово произносится на одном дыхании, надежда трепещет в моей груди.
— Правда, — подтверждает Максим, его рука находит мою, осязаемое обещание. — Мы разберемся с этим вместе.
Виктор делает шаг вперед, его взгляд становится таким же напряженным, как и у Максима.
— Мы все жертвовали собой и терпели лишения ради этой жизни. Но ты… ты показала нам другой путь. Шанс на нечто большее, чем просто кровопролитие и власть. Мы не можем позволить тебе ускользнуть.
Обычно стоическое выражение лица Ивана смягчается, в его глазах отражается смесь уязвимости и тоски.
— Ты для нас не просто суррогат, София. Ты гораздо больше. Ты весь наш мир.
Их слова пробуждают что-то глубоко внутри меня, резонируя с теми частями меня самой, которые я давно похоронила под слоями силы и стойкости. Притяжение между нами становится неоспоримым, магнетическим, когда я понимаю, что этот момент касается не только нашей дочери, но и нас самих.
Момент откровения в окружении трех мужчин, которые стали моим миром, держа на руках маленькую девочку, которая изменила все, тяжел для эмоций. Но Виктор с безупречной точностью разрушает напряжение.
— Значит ли это, что я официально освобожден от обязанности менять подгузники? — Спрашивает Виктор, вздергивая брови, как будто он только что увернулся от самой большой пули в мире.
Я не могу удержаться, чтобы не фыркнуть: нелепость его беспокойства в разгар нашего душевного момента выбила из меня последние слезы.
— В твоих мечтах, Виктор. Ты первый встаешь на пеленки.
Максим хихикает, перекладывая нашу дочь на руки с естественной легкостью, от которой мое сердце замирает еще больше.
— Я думал скорее о чередовании обязанностей. В конце концов, справедливость есть справедливость.
Иван, который был спокойной силой во всем этом, торжественно кивает.
— Я составлю расписание. Думаю, рано утром это для Виктора.
Виктор вскидывает руки в знак капитуляции.
— Я вижу, как это происходит. Набросились на красавчика.
Смех, вырывающийся из моей груди, — легкий, свободный, освобождающий от накопившегося напряжения и страха. Здесь, в этой комнате, с этими мужчинами и нашей дочерью, я обретаю такое глубокое счастье, что оно почти непреодолимо.
— Не могу поверить, что я это говорю, — говорю я в перерывах между смехом, — но я бы не хотела, чтобы было иначе. Дежурства в подгузниках, ранние утра и все такое.
Максим наклоняется и целует меня в макушку с нежностью, от которой по щекам разливается новая волна слез — на этот раз слез чистой радости.
— Мы вместе. Каждая смена подгузника, каждая бессонная ночь, каждый момент.
— У нашей малышки лучшая команда, — добавляет Иван, и гордость
