— Да, — подтвердила Анник.
— Трупы, — подытожил Александр.
— Тот парень с копьем в глотке, — проговорила Анник — Я просто отошла от него. А в какой-то момент замечаю, что смеюсь, смеюсь… И не могу остановиться. Рядом со мной раненые, кровь повсюду, то рука, наполовину оторванная гранатой, то рот, разрубленный мачете, а я просто хохочу. Это я‑то! — всплеснула она руками. — Да я когда-то при виде уколов в обморок падала, а здесь зашивала раны от мачете. Единственное, о чем я могла думать: «Как наложить здесь бинт — так, — она покрутила кистью в горизонтальной плоскости, — или так?» — окружность стала вертикальной.
— В воскресенье, когда мы уезжали, повсюду на дороге были люди, мертвые и раненые, — рассказывал Александр. — В нормальных условиях обычно останавливаешься и стараешься сделать что-то для человека, находящегося в гораздо лучшей форме. Мы же не останавливались. Мы просто бросили их. Я из-за этого очень переживаю. Не знаю, действительно ли это чувство вины, но это очень нехорошее чувство.
— Да, — подтвердила Анник. — Это было плохо, верно? Мы просто ехали дальше. Жертв было слишком много.
— Слишком много людей, — вторил ей Александр. Глаза его были полны слез, и из носа текло прямо на губу. — Я не понимаю, как устроены мои мозги. Просто не знаю. Когда люди умирают, привыкаешь видеть мертвецов, ждешь этого. Помню, в 1973 г. в Афинах у нас были баррикады из машин, и танки пришли и стали давить машины. Мне было 11 или 12 лет, и я видел этих людей. Они были мертвы, и я ждал, что увижу других мертвых людей. Это становится нормой. У нас столько фильмов, в которых видишь смерть от пуль, но вот это — настоящая смерть, когда задавили насмерть. В Кибехо во время второй атаки была адская стрельба. Такая стрельба — ты не представляешь! РПФ просто стреляли и стреляли, не глядя. Я стоял там, лил дождь, и единственное, о чем я мог думать, — это как мне хочется убраться куда-нибудь от этого дождя. Я даже не думал о стрельбе, а стрельба была адская. Убраться от дождя — вот и все, чего я хотел.
— Не надо переживать, — проговорила Анник. — Мы спасли немало жизней. Иногда все было бесполезно, мы ничего не могли сделать.
— Знаешь, — сказал Александр, — РПФ — они хватали раненых и бросали их в выгребные ямы. Живыми. Представляешь?
— Ага, — кивнула Анник. — Это было плохо.
— Я не хочу, чтобы меня судили, — продолжал Александр. — Я не хочу, чтобы ты осуждал меня.
Он поднялся и, покачиваясь, двинулся к туалету, а Анник сказала мне:
— Я беспокоюсь за Александра.
— А за себя? — спросил я.
— Мне говорят, что нужно пойти к психиатру, — ответила она. — В миссии по правам человека. Они говорят, что у меня посттравматический синдром. И что мне даст этот психиатр? Прозак? Глупости! Мне не нужны лекарства. Не у меня одной проблемы после Кибехо.
* * *
Потом, когда я приехал в Ньярубуйе и обнаружил, что сам хожу среди мертвецов и наступаю на них, я вспомнил тот наш вечер с Анник и Александром. «Не знаешь, что и думать обо всем этом, — сказал тогда Александр, вернувшись за стол, — кто прав, кто неправ, кто хорош, а кто плох, потому что люди в том лагере, многие из них, были повинны в геноциде».
Но как нам представить себе геноцид?
— А я тебе скажу как, — сказал мне американский офицер, который пил «Джек Дэниелс» с кока-колой в кигальском баре. — Это странствующий голубь. Ты когда-нибудь видел странствующего голубя? Нет, и никогда не увидишь. Вот так вот. Полное исчезновение. Ты никогда не встретишь странствующего голубя.
Сержант Франсис, офицер РПФ, который водил меня по Ньярубуйе, это понимал.
— Люди, которые это делали, — сказал он, — думали: что бы ни случилось, об этом никто не узнает. Это не имело значения, потому что они собирались убить всех, и смотреть было бы не на что.
Тогда я стал смотреть дальше — просто из чувства протеста. Считается, что 95% видов животных и растений, которые населяли эту планету с тех пор, как зародилась жизнь, исчезли. А еще говорят, что без воли Провидения и малая птица не упадет! Наверное, даже полное исчезновение вида утратило свою остроту. Я видел несколько сотен мертвецов в Ньярубуйе, и весь мир казался мне полным мертвецов. Невозможно было шагу ступить из-за всех этих мертвецов в траве. А потом слышишь цифры — 800 тысяч, миллион… И разум отказывается это воспринимать.
Для Александра вся катастрофа в Кибехо свелась к одной женщине в желтом платье, утонувшей в море из тысяч других людей. «За первой смертью нет других смертей», — писал Дилан Томас в своем посвященном Второй мировой войне стихотворении «Отказ оплакать смерть ребенка в лондонском пожаре». Или, по расчетам Сталина, который руководил убийствами как минимум 10 миллионов людей, «одна смерть — трагедия, миллион смертей — статистика»[17], ЧЕМ БОЛЬШЕ ГОРА МЕРТВЫХ ТЕЛ, ТЕМ БОЛЬШЕ ПРИВЛЕКАЮТ ВНИМАНИЕ УБИЙЦЫ, А МЕРТВЕЦЫ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ИНТЕРЕС ТОЛЬКО КАК УЛИКА. Однако переверните ситуацию — и станет ясно, что, когда спасены две жизни вместо одной, это больший повод для радости. И Анник, и Александр говорили, что спустя какое-то время перестали подсчитывать мертвых, хотя этот подсчет входил в их должностные обязанности, а уход за ранеными — нет.
И все равно нам кажется, что преступнее убить десятерых, чем одного, или десять тысяч вместо одной. Так ли это? «Не убий», — сказано в заповеди. Число не уточняется. Количество жертв может расти, а с ним и наш ужас, но степень преступности не растет пропорционально ему. Когда человек убивает четверых, ему предъявляют не общий счет за убийство четверых, а четыре разных счета — за убийство одного человека, и еще одного, и еще одного, и еще одного. Ему выносят не один большой приговор, но четыре сложенных вместе приговора, а если существует смертный приговор, то его жизнь можно отобрать только один раз.
Никто не знает, сколько людей было убито в Ньярубуйе. Кто-то говорит — тысяча, кто-то считает, что намного больше: полторы, две, три… Большая разница. Но подсчет трупов не является самоцелью в случае этого геноцида, преступления, за которое еще ни одного человека на свете не привлекли к суду, не то что осудили (на момент моей первой поездки в Руанду). Геноцид отличается от обычных убийств и даже от актов политического убийства, которые приводят в результате к такому же числу жертв, — отличается своим намерением. Это преступление состоит в желании сделать определенную группу людей несуществующей. Заставить ее исчезнуть. Такая идея и есть преступление. Неудивительно, что ее столь трудно вообразить. Чтобы сделать это, нужно воспринять принцип мышления истребителя и видеть перед собой не людей, а «этих людей».
В Ньярубуйе повсюду были разбросаны маленькие черепа детей, а со двора расположенной неподалеку школы доносились голоса их бывших одноклассников, выбежавших на переменку. Внутри нефа церкви — пустого и огромного, где черная пыль высохшей крови пятнами отмечала следы ног, — один-единственный труп был показательно оставлен на полу перед алтарем. Казалось, что мертвец ползет к исповедальне. Его ступни были отрублены, отрублены были и кисти рук. Это была излюбленная пытка, применявшаяся к тутси во время геноцида; ее смысл был в том, чтобы буквально «дать укорот» слишком высоким людям, и зеваки собирались толпами, чтобы смеяться и радоваться, дразня жертву и глядя, как она извивается до самой смерти. Кости торчали из манжет мертвеца, точно прутья, и на черепе еще держался квадратный клок волос и ухо идеальной формы, сморщившееся и позеленевшее от воздействия непогоды.
